Читать онлайн книгу "Опыты литературной инженерии. Книга 2"

Опыты литературной инженерии. Книга 2
Александр Ильич Гофштейн


Библиотека классической и современной прозы
«Весь мир – это вечные качели… Я не в силах закрепить изображаемый мною предмет. Он бредет наугад и пошатываясь, хмельной от рождения, ибо таким он создан природою. Я беру его таким, каков он передо мной в то мгновение, когда занимает меня».

Мишель Де Монтень, «Опыты», 1580 год

Повторить «Опыты» Монтеня было бы величайшей нескромностью. Но спустя 431 год можно отчетливо услышать эхо его правоты, наблюдая сегодняшнюю жизнь не очень пристрастно, но с определенной долей юмора. Таким образом, эту книгу и нужно рассматривать, как эхо – часто смешное и отчетливо звонкое.





Александр Гофштейн

Опыты литературной инженерии. Книга 2



© Александр Гофштейн, 2021

© Общенациональная ассоциация молодых музыкантов, поэтов и прозаиков, 2021




Кинжал деда


12 августа 1952 года мой дед Давид Наумович Гофштейн был расстрелян. Эту дату я узнал спустя пятьдесят восемь лет после приведения приговора в исполнение.

Нет, в общем год смерти деда мне был известен. То, что дед погиб в заключении – тоже. Но вот детали, существенные детали, которые родители тщательно скрывали от нас с братом, всплыли случайно, а не в результате наших стараний.

В сорок восьмом послевоенный Киев представлял собой гигантскую территорию кирпичных развалин. Крещатик лежал в классических «кинематографических» руинах, где бесконечными зубчатыми обломками застыли фасады, за которыми зияла пустота. Мы жили на Ленина, 68, в так называемом «доме писателей», в квартире деда на первом этаже. Напротив нас, на углу, торчали останки трехэтажного дома, на низких подоконниках выгоревших окон которого часто сидели цыгане. Каких-то особых лишений в те годы я не испытывал, наверное, потому, что просто не понимал, что такое лишения. Есть, правда, постоянно хотелось, но это я тоже считал заурядным проявлением бытия. Люди, которые двигались перед раскрытым окном, тоже вроде бы ничего особенного собой не представляли.

Однажды к остановке, которая была хорошо видна из окна, снизу от Крещатика подъехал тесный довоенный троллейбус. Я хорошо видел, как в кабине водителя внезапно полыхнуло голубое пламя. Видимо, загорелся контроллер. Но реакция людей, которые толпились в салоне, оказалась для меня неожиданной и пугающей: вдребезги разлетелись стекла и сорвались с петель двери! Люди выпадали из окон прямо на асфальт, крича и давя друг друга. Те, кому удалось устоять на ногах, бросались бежать без оглядки, прикрывая голову руками… Многолетняя война только закончилась, и реакция на опасность у киевлян могла считаться уже генетической.

Дед, как я уже знал, любил приобретать всякие безделушки: зажигалки, латунные стаканчики, которые для красоты надевались на ножки стульев, курительные трубки. В общем, всякий замечательный хлам, которым были забиты ящики громоздкого комода и заставлен сам комод. Заговорщицки подмигнув, дед как-то пригласил меня в свой кабинет, в котором царил вечный полумрак от темных штор, и показал настоящий кинжал. Не знаю почему, но кинжал произвел на меня потрясающее впечатление! Он показался мне синеватым, страшно тяжелым и загадочным. В нем была заключена какая-то гипнотическая тайна холодного оружия. Не украшения, не ритуальной цацки, а именно орудия убийства.

Где-то с рук дед приобрел для меня игрушечный пистолет – немалую ценность на то время. Но пистолет не вызвал у меня мальчишеских эмоций. Он был черным, большим и неудобным. Отец повертел пистолет в руках и, стоя у раскрытого окна, направил его наружу. Какая-то тетка, стоящая у дома напротив, вдруг заметалась влево-вправо и резко юркнула за угол. Мне стало смешно, а отец положил пистолет на подоконник и вздохнул. Люди, пережившие войну и оккупацию, еще не привыкли к тому, что из окон не стреляют и троллейбусы не бомбят.

Я думаю, что еды тогда не хватало. Не помню. Есть хотелось всегда, и это чувство еще долгие годы казалось вполне естественным. Отец однажды с гордостью принес домой какие-то пряники и вроде бы настоящее масло. Самолично намазал парочку пряников этим маслом и подозвал меня, желая побаловать. Пряники отвратительно пахли горелым маргарином, а масло сверху – артиллерийской смазкой. Оба запаха совершенно знакомые и не вызывающие аппетит. Как ни пытался отец затолкать мне, неблагодарному, пряник в рот, я уворачивался, орал и таки довел отца до исступления. Он снял ремень и принялся лупить меня первый раз в моей безоблачной жизни. На крик примчался дед, благо мы жили в проходной комнате, вырвал у отца ремень и стал громко кричать. Я отревел свое и начал уважать деда как защитника и личность, которая бесспорно превосходила отца авторитетом.

В соседней комнате жила семья брата отца. Там вечно хныкала моя маленькая двоюродная сестра, но она не бралась в расчет, поскольку я уже самостоятельно одолел «Сказки» братьев Гримм и допускался дедом в библиотеку – святая святых дома. Боже мой, как восхитительно пахли толстые книги в темных переплетах! Какой трепет вызывало перелистывание тонкой папиросной бумаги, что скрывала яркие иллюстрации! Книги были на многих непонятных языках, но в моих глазах это не умаляло их ценности.

Строгая высокая бабушка, мало замечая меня, разговаривала с дедом на непонятном мне иврите. Я сидел на полу, рассматривая очередную книгу, и чувствовал себя уютно под покровительством деда – веселого и доброго.

Как-то, на прогулке мы с дедом повстречали его очередного приятеля и неожиданно для меня очутились в городской бане. До этого дня меня купали только в круглом цинковом корыте, загадочно именовавшемся «балией». В бане пахло паром и сырым дощатым полом. Дед то ли купил, то ли взял напрокат простыню, в которую обернул меня после совершенно непривычной процедуры. Голые дед и его приятель непринужденно расположились на длинной деревянной скамье. В реконструкции склоняюсь к версии, что с кружками пива в руках. А я стоял на этой же скамье, завернутый в серую простыню, как памятник самому себе. Авторитет деда после столь необычной прогулки вознесся до небес.

В гулком вестибюле «дома писателей» часто собиралась элитная шпана – дети киевской творческой интеллигенции. Играли в интересную игру: подбрасывали согнутой ногой кусочек овчины величиной с пол-ладони, утяжеленный свинцовой пломбой, – «зоську». К ому-то удавалось подбросить «зоську» больше пятидесяти раз. Это были свои герои-олимпийцы. На вопли болельщиков из квартиры выскакивал рассерженный дед, но, увидев нас, просил «зоську», в чем ему никогда не отказывали, и колотил ее лучше всяких чемпионов. Так я убедился, что дед «в авторитете» не только у меня. После его мастер-класса в вестибюле минут двадцать соблюдалась уважительная тишина: дед мог спокойно работать.

В том же сорок восьмом, теперь для меня понятно, почему из гулкого разрушенного Киева мы перебрались в Прикарпатье, в тихий Борислав. Дед, бабушка, сестренка с семьей и библиотека – все осталось в Киеве.

В пятидесятом – снова переезд. На этот раз во Львов. Если промысловый Борислав остался в памяти чем-то вроде Калифорнии с запахом нефти от реки Тысьменицы, с синими отрогами Карпат за окнами и полной беззаботностью, то Львов, который я впоследствии беззаветно полюбил на всю жизнь, сразу дал понять, что ребячье время закончилось, началось выживание. Львов пятидесятых годов – это три стационарных и одна пересыльная тюрьмы прямо в городе, это огромная орущая барахолка от Оперного театра до самой нашей школы. Это армия безногих инвалидов с орденами на груди, привязанных к тележкам на колесиках из подшипников. Львов – это Краковский рынок с дикими испитыми лицами спекулянток, торгующих ведрами с черно-синим углем, воровками с кондитерской фабрики, от которых замечательно пахло ванилью. Это страшные тетки около расположенной на той же площади городской синагоги, в рваных вязаных кофтах с обвисшими карманами. Они сипели-зазывали покупателей на дефицитные продукты, а тогда все было дефицитом. И еще были старухи со слезящимися глазами, бормочущие как в бреду:

– ДДТ, ДДТ, мухи, клопи, блохи, тараканы … Амоняк, амоняк, амоняк… Цинамон, цинамон… Сода, сода, сода… Дрижжи, дрижжи…

Исчез отец. Мама не говорила, куда и на сколько. Приходили в квартиру военные в синих галифе, что-то писали. Один, ласковый, дал подержать свой пистолет ТТ, предварительно выщелкнув из него обойму.

Мама что-то носила продавать на Краковский рынок. В школе я быстро сообразил, что моя фамилия воспринимается на слух правильно только в сочетании с собственными кулаками.

В Киеве оставалась еще одна моя тетя – скрипачка. Мама часто говорила, что ей нелегко. Нелегко, как я понимаю, было и моей киевской сестренке, чей папа, мой дядя, тоже куда-то неожиданно уехал.

Отец редко, но писал письма. Откуда-то, в общем, из Сибири. Писал весело, сопровождая текст рисунками. Писал химическим карандашом и для сохранности макал письма в воду. Поэтому приходили они слегка расплывчатыми. Геолог по профессии, отец работал там агрономом, а мы продолжали жить с мамой и маленьким братом, который родился накануне отъезда отца, в одной комнате, сдавая другую студентам.

В пятьдесят втором вернулся из Сибири отец. Все, что касалось Киева, деда, стало в доме табу. Приезжали какие-то люди, что-то передавали, что-то обсуждали без нас, детей, за закрытыми дверями. Я интуитивно понимал, что родители чего-то боятся, но чего именно?

5 марта 1953 года завыли заводские гудки. Остановились поезда – железная дорога проходила в трехстах метрах от нашего дома, – взревели паровозы. Ледяной ужас объял страну – умер Сталин. Но это было позже. Утром я пошел в школу. Сталин тяжело болел, газеты были заполнены бюллетенями о его здоровье. А утро 5 марта было таким же, что и обычно. Я сбега?л по лестнице школы со второго этажа на первый – за мной кто-то гнался из детей, когда меня грубо рванула за руку моя классная руководительница Таисия Никитична. Она была вся покрыта красными пятнами, тушь на глазах расплылась от слез. Я остро почувствовал, как люто она меня ненавидит:

– Сталин умер, а ты смеешься! – прохрипела она, выпустила мою руку и закрыла лицо руками.

Я стоял как пораженный громом. Умер Сталин! Этого просто не могло случиться! Сталин не мог умереть! Ведь Сталин – это все: воздух, небо, школа моя, вот эта лестница… Мне стало по-настоящему страшно, как будто мне сообщили, что на нас надвигается вселенская катастрофа, пожар, цунами!

Где-то в конце пятидесятых с недоговоренностями, без подробностей мама рассказала, что дед был арестован еще в сорок восьмом как враг народа. «Враг народа» – я это понимал. В свое время только о них и писали в газетах. Вон у моего одноклассника арестовали отца – секретаря горкома. Так он был враг народа. Потом, правда, вернулся из заключения на одной ноге. Вторую, говорили, отпилили ему в лагере простой пилой.

В комсомол меня приняли с третьей попытки. Хотя я был отличник, спортсмен и пр. С третьей так с третьей. В институт тоже попал со второй попытки. Фамилия для Львовского университета, оказывается, совсем не годилась. Хрущев закрыл военные кафедры, и на три года я поменял туфли на кирзовые сапоги. В армии было все просто. Там силу уважали.

Только после армии удалось попасть вместе с родителями в Киев. Семья сестренки и тетя ютились теперь под самой крышей, в маленькой квартире. Библиотека и вещи деда бесследно пропали. В тот раз отец захватил с собой из Киева кое-что из того, что сохранилось как память. Уже во Львове он, как когда-то дед, позвал меня в свою комнату и достал из ящика письменного стола тяжелый кинжал, каким-то чудом уцелевший в той ужасной круговерти, которая беспощадно вертела нашу семью долгие годы.

– Арабский клинок, – сказал отец. – А рукоятка из карпатского ореха. Я носил его на экспертизу в исторический музей. Сказали, ценная вещь. Где раздобыл ее дед Давид – разве теперь узнаешь? В двадцать пятом он был в Палестине. Может быть, оттуда?

Смерч наконец остановился. Постепенно проявились даты, факты. В лексиконе семьи появились внятно произносимые слова: «антифашистский комитет». Но кому уже от этого легче? Умерла уже в Израиле скрипачка-тетя – любимая дочка деда. Умерли его сыновья. Остались мы – теперь крайние, с тяжелым чувством непонятной вины за свою наивность и глупость. Хотя разве можно быть виноватым в собственной глупости?




Китайский порох


Максим Образцов учился в классе, где классным руководителем была Нина Яковлевна – учительница русского языка. Она откровенно недолюбливала Максима и всякий раз, когда ловила его на очередной шалости, корила:

– Не срами свою фамилию, Образцов! С твоей фамилией ты должен быть примером для всего класса. А ты, Образцов, отъявленный хулиган и разгильдяй! Какой-то сплошной стыд и срам!

Чем-чем, а русским языком Нина Яковлевна владела в совершенстве.

Ближайшими приятелями Максима были Житарюк, Панасюк, Хитрук и примкнувший к ним Лейзерук. Под причитания Нины Яковлевны с легкой руки черствых одноклассников Максим получил прозвище Срамнюк. С чем вынужден был смириться.

Как-то Максим Образцов решил прогулять физкультуру, которую объединили в пару с военным делом. Он это сделал не потому, что не любил физкультуру и военное дело, а лишь с целью не попасться на глаза преподавателю. Оба предмета вел один и тот же учитель – бывший военный, обидчивый и вздорный. Вчера он выловил в коридоре Максима и его приятелей – Хитрука и Житарюка, и заставил перетаскивать громоздкий стенд с образцами всякой военной всячины. Тащить стенд нужно было с первого этажа на третий. На лестничной площадке бригада остановилась передохнуть. Тут неугомонному Хитруку приспичило похитить гофрированную резиновую трубку противогаза, прикрученного к стенду. Хитрук потянулся к добыче, стенд перекосило, и он грохнулся об пол с впечатляющим звуком. Подбежал физрук, он же военрук, который неосмотрительно задержался этажом ниже. Совсем не в парламентских выражениях он высказал грузчикам все, что думал о них самих и об их предках вплоть до седьмого колена. Потом заставил подбирать осколки и обрывки всякой военной всячины.

Перекосившийся от удара стенд прислонили к стене. Всех троих военрук силком поставил на четвереньки. Кряхтя и сталкиваясь лбами, три товарища начали кропотливую работу по очистке территории от хлама. Напоследок военрук по-армейски откровенно выругался и ушел. Хитрук, пользуясь моментом, тут же отвинтил от противогаза желанную трубку. Более рачительный Образцов тем временем собирал по крупицам образцы тротила из разбившейся пробирки и надежно прятал их в кармане курточки.

По-военному обстоятельный и педантичный военрук, собирая материалы на стенд, ни на секунду не мог позволить себе усомниться, что какие-то экспонаты на стенде могут быть поддельными. Вместо того, чтобы насыпать в пробирку кусочков хозяйственного мыла, которые как две капли воды похожи на тротил, он воспользовался своими прежними связями и нашпиговал пробирку настоящей взрывчаткой.

Обычно проделки Максима завершались накатанной процедурой. Обо всем узнавала Нина Яковлевна и после уроков обязательно находила время, чтобы зайти к маме Максима и посрамить ее чадо. Максиму всегда было жалко маму, он старался, как только мог, вести себя пристойно. Но ничего путного у него пока не получалось. Или компания была не та, или так печально складывались обстоятельства.

Вчера классная тоже пришла. Долго сидела, пила приготовленный мамой Максима чай, вздыхала и лицемерно жалела маму, что ей достался такой неисправимый оболтус. В отместку и из страха перед физруком Максим решил прогулять.

Вчерашняя вторая половина дня была окончательно испорчена. Максим пытался придумать рациональный способ использования добытого взрывчатого вещества, но в голову лезла одна-единственная мысль: изготовить и подложить бомбу Нине Яковлевне, и, если хватит тротила, то и физруку.

Не нащупав оптимальной идеи, Максим со вздохом подарил драгоценный боеприпас приятелю – Валерке Лейзеруку, который в пиротехнике слыл докой и имел подходящее прозвище – Китаец.

Утром, послонявшись по пустой квартире, Максим вдруг вспомнил, что недели две назад он нашел на улице неисправный автомобильный насос. Тогда он выбросил показавшиеся ненужными шланг и шток с поршнем, а оставил себе только стальную трубку корпуса. Эту трубу, естественно, начиненную порохом, он предполагал использовать как ракету. Максим молотком отбил от днища трубы подставку для ног. На этом его пыл иссяк, тем более, что свежего пороха под рукой не оказалось. Порох обязательно должен был быть у Китайца, к которому тут же и отправился наш юный Кулибин.

Лейзерук был занят изготовлением парашюта из носового платка. Парашют предназначался для новой, совершенно фантастической ракеты. Китаец страшно обрадовался насосной трубке и тут же пообещал нафаршировать ее порохом. Но тут, на беду юных ракетчиков, с работы пришла мать Валерки и немедленно отослала его в магазин за хлебом. Удрученные приятели побрели по улице, сетуя на несправедливость судьбы и дефицит хороших корпусов для ракет.

И только сегодня прогульщик Максим вдруг вспомнил, что Китаец сидит дома с флюсом. Он накинул пиджачок и поспешил к приятелю, который жил от него через улицу.

Валерка встретил Максима неприветливо, видимо, его основательно мучил зуб. Молча сунул ему в руки слегка проржавевшую трубу и закрыл дверь. Заглянув в торец трубы, Максим обнаружил, что она плотно набита порохом. Лейзерук выполнил-таки свое обещание.

Пока Максим транспортировал трубу домой, он пережил противоречивые чувства. Чувство первое – ощущение приятной тяжести от наполненной порохом трубы. Чувство второе – досада оттого, что труба заполнена порохом. Парадокс заключался в том, что Максим решил, по примеру Китайца, также изготовить парашют, на котором ракета, по замыслу конструктора, должна была после полета возвратиться к владельцу. Порох теперь только мешал. И нужно было придумать, как извлечь его из трубы.

Возвратившись в свою квартиру, Максим удалился с насосной трубкой на балкон и там принялся ковырять порох мамиными маникюрными ножницами. Чертов Китаец определенно добавил в порох какую-то гадость. Порох слипся в твердую, цементоподобную массу, которую даже ножницы брали с трудом. Максиму удалось отковырять всего ничего, когда ножницы перестали доставать до пороха. Другого подходящего инструмента под рукой не оказалось. Вспомнив страдания Валерки, возвращаться к нему он не захотел, хотя был уверен, что приятель-пиротехник наверняка нашел бы способ опорожнить бывший насос. Идея парашютирования ракеты нестерпимо жгла Максима изнутри и требовала немедленного наличия пустой трубы. По мнению Образцова, не оставалось другого выхода, как только выжечь драгоценный порох.

Чтобы бесценная трубка не улетела под действием реактивной тяги, Максим привязал ее проволокой к ограждению балкона и приготовился к осуществлению замысла. Сначала попытался поджечь порох спичкой, что оказалось глупостью. Тем более, что после того, как Максим удалил часть пороха из трубы, спичка до заряда уже не доставала. Максим немножко подумал и нашел выход из положения: он откусил плоскогубцами часть проволоки от той, которой трубка была привязана к балкону, и на конце закрепил спичку.

С первой попытки поджечь порох тоже не удалось. Спичка просто погасла. Или порох был некачественный, или в узком пространстве трубы спичке не хватило кислорода. Максим раз за разом зажигал спички и совал их под будущую ракету. Все тщетно – порох гореть не хотел. Потеряв терпение, Максим укоротил проволоку, прикрепил к ней целых пять спичек, зажег их и сунул этот факел под хвост непослушного снаряда.

Удача! Из трубки вырвался бешеный язык пламени, опалил Максиму руку и засвистел удалую победную песню. Образцов отчаянно взвыл от боли и, забыв про трубу, которая в судорогах билась на проволочной привязи, бросился внутрь квартиры.

Максим хорошо помнил, что в ванной, в настенном шкафчике, стоит флакончик с разведенной марганцовкой. По роду занятий Максиму частенько приходилось прибегать к помощи этого снадобья. Йод не столько, по его мнению, помогал, сколько мучил, зеленка оставляла позорные, недостойные настоящего алхимика пятна. Марганцовка была самое то!

Ухватив флакончик неповрежденной рукой, Максим рванул через всю квартиру на кухню. Движениями, отточенными долгой практикой, он установил на дно эмалированной раковины чашку, налил туда воды из-под крана и добавил спасительной марганцовки. Не успели фиолетовые смерчи равномерно окрасить содержимое посуды, как Максим погрузил в чашку обожженные пальцы и уже в полную силу заскулил от острой боли.

Что-то мощно ухнуло на улице со стороны балкона, но, поглощенный собственными страданиями, Образцов не придал этому значения.

На уровне асфальта события, которые разворачивались в параллельном времени, совсем не были похожи на то, что творилось тремя этажами выше. В доме Максима весь первый этаж занимала районная продовольственная база. С раннего утра там кипела бурная деятельность: подъезжали и отъезжали машины, грузчики сновали челноками, выкатывая и закатывая тележки с коробками, бутылками, бочонками и ящиками. Соседство базы было утомительным, но выжить ее из жилого дома пока не удавалось.

Труба на балконе третьего этажа продолжала визжать, но на нее никто не удосуживался взглянуть снизу. А зря. Взъяренная могучим порохом Китайца, ракета в отчаянном рывке разорвала проволочные путы, но взлететь в небо уже не смогла, и обессилено свалилась вниз. Непонятно по какой причине раздались два почти слитных взрыва. Рядом с упавшей трубой парочка грузчиков закатывала в бортовую газель алюминиевый бочонок-кегу с чешским пивом. Стрессоустойчивые дядьки не вздрогнули и не уронили бочонок. Но вслух прокомментировали событие так, что эхо от взрывов увязло в матерщине, как в пуховой перине.

Именно в эту минуту из широких дверей базы выходили два милиционера, которых спровоцировала на визит утренняя жажда. Десять против одного, что злостных нарушений закона они на базе не нашли, но настроение подняли. При взрывах милиционеры привычно присели и ухватились за фуражки. В рассеивающемся дыму на асфальте прорисовался зловещий снаряд с концом, развернутым наподобие цветка лилии. Милиционеры, грузчики и высыпавшие на улицу сотрудники базы задрали головы вверх, откуда свалилось это чудо. На прутьях ограждения балкона третьего этажа еще слабо курилась обгоревшая краска, с головой выдавая укрытие коварного террориста. Милиционер постарше подхватил раскаленное вещественное доказательство крючком из свернутой в трубочку «Комсомольской правды», и оба служителя закона решительно направились к подъезду Максима на задержание.

Максим Образцов, не оправившийся от шока, выл на кухне, раскачиваясь из стороны в сторону и расплескивая по полу марганцовку. Когда требовательно и продолжительно в коридоре зазвенел звонок, он в недоумении затих. Звонок повторился, и Максим пошел открывать, не понимая, кого принесло к ним в этот час? Увидев две внушительные фигуры в милицейской форме, Максим оробел и отступил в сторону. Грамотные милиционеры не стали переступать порог, а зловеще уставились с лестничной площадки на растерянного Максима.

– Это ваше? – грубо спросил один из них, помахивая чем-то черным, длинным и дымящимся. В слабом освещении лестничной площадки Максим никак не мог опознать предъявляемый предмет. На всякий случай он отрицательно покачал головой, чем совершенно не убедил стражей порядка.

– Это ты бомбу бросил? – вкрадчиво спросил второй, с толстой папкой в руках.

До Максима только сейчас дошло, что милиционеры приволокли откуда-то изуродованную до неузнаваемости трубку от насоса.

– Я ракету запускал, – пролепетал он первое, что пришло в голову.

– Какую ракету? – уточнил тот, кто похитрее.

– Да не ракету вовсе, – начал поправляться Максим. – Я порох из трубки выжигал. Мне трубка была нужна.

– А где ты взял порох? – продолжил вкрадчивым голосом хитрый.

– Как где? – изумился Максим. – Сам сделал.

– Сам? – недоверчиво переглянулись милиционеры.

– Сам, – подтвердил Максим явную даже для пятиклассника очевидность.

В это время на лестнице послышались спешные шаги. Расталкивая милиционеров, в квартиру ворвалась мама Максима, которую пригнали домой с работы недобрые предчувствия. Увидев милиционеров около двери своей квартиры, мама сразу поняла, что предчувствия ее не обманули.

Чадо стояло в коридоре, забрызганное марганцовкой, которую мама с перепугу приняла за кровь.

– Что случилось? Что здесь случилось? – отчаянно закричала она, поспешно переводя взгляд с сына на милиционеров.

– Вот, – дипломатично ответил старший и покрутил в воздухе какой-то длинной железкой. – Это ваш ребенок?

– Мой! – поспешно ответила мама. – Так что же все-таки случилось?

– Этот ваш ребенок только что чуть не взорвал базу и не убил двух людей, – поделился информацией хитрый.

– Вы заходите, пожалуйста, – спохватилась мама, удостоверившись, что сыну не грозит мгновенная смерть или заключение под стражу.

Милиционеры прошли на кухню, внимательно осматриваясь, не притаился ли в темном углу еще какой-нибудь бандит с бомбой или, на худой конец, с обрезом.

Мама, треснув по пути Максима по затылку, вбежала на кухню, суетливо подвинула милиционерам стулья и смахнула рукой невидимые крошки с полиэтиленовой узорчатой скатерти. Суровый сотрудник правоохранительных органов солидно выложил вещдок на стол, отчего по кухне распространился мерзкий запах паленного полиэтилена, а скатерть вокруг насосной трубы свернулась коричневыми струпьями. Мама запоздало спохватилась, ухватила трубу кухонным полотенцем и сунула ее в наполовину загруженное мусорное ведро. Запах на кухне стал почти невыносимым. На милиционеров это не произвело впечатления. Они оба разместились за столом в немом ожидании.

До мамы наконец дошло:

– Ой, так что же это я? Вы о моем ребенке позаботились, а я стою! Одну секундочку, дорогие! Всего секундочку!

Мама распахнула дверцы буфета, вытряхнула из картонной коробки две хрустальные рюмки, которые полагалось доставать только по праздникам. Потом извлекла из холодильника чуть початую бутылку водки и сноровисто разлила порции по рюмкам.

Милиционеры не стали кокетничать или упираться. Они находились при исполнении служебных обязанностей, где Уставом не предусмотрено место для всяких там сантиментов. Не успела мама Максима выудить из литровой банки нежные корнишоны защитной окраски, как служаки опорожнили рюмки и профессионально занюхали водку рукавами.

– Так что ты там говорил насчет пороха? – помягчел суровый, который был без папки, а теперь и без трубы, но с корнишоном в руке.

– А что я? – шмыгнув носом, ответил ему Срамнюк-Образцов, побалтывая в чашке слегка успокоившимися пальцами.

– Как же это ты сам порох сделал? Врешь, небось, что сам? У отца из охотничьих патронов высыпал?

– Да что вы, – осмелел Максим, – это же так просто: семьдесят пять процентов селитры, пятнадцать процентов угля и десять процентов серы…

– Селитры? – недоверчиво протянул хитрый, искоса наблюдая, как мама Максима разливает по второй.

– Ага, – подтвердил Максим, – калиевой. Китайцы, знаете, порох изобрели еще тысячу лет назад.

– Китайцы? – прожевывая огурчик, покрутил головой суровый. – Китайцы все могут! Умнейший народ и работящий! В общем, до свиданья. Следите за своим ребенком, мамаша, а то он своим порохом вам и квартиру и весь дом спалит!

Милиционеры встали и направились к дверям, где столкнулись с вездесущей Ниной Яковлевной, которая не поленилась зайти к Образцовым, чтобы уличить Максима в прогуле.

Нина Яковлевна удивленными глазами проводила милиционеров, оглядела с ног до головы Максима, перепачканного марганцовкой, вздохнула и начала спускаться по лестнице. Нину Яковлевну мама Максима не видела и не слышала, так как она сначала мыла в раковине рюмки, а потом оттирала ее «Пемолюксом» от марганцовки.

На следующий день, после поликлиники, Максим опоздал в школу. На уроке русского языка он толкнул ногой сидящего перед ним Китайца и прошипел ему в спину:

– Чего ты напихал в насос?

– А что? – обернулся к нему Китаец.

– А то, – сделал страшные глаза Максим и помахал перед носом у Лейзерука забинтованной рукой. – Взорвалась труба! Чуть всю базу не разнесло!

– Образцо-ов, – пропела от доски Нина Яковлевна, – если сегодня не можешь сам писать, то не мешай товарищу!

– Я и не мешаю – огрызнулся Максим и замолчал.

Через минуту любопытный Китаец сам обернулся к Максиму:

– Я решил пока парашют не делать, а натолкал туда тротил, который ты мне дал! Зуб болел, так я и забыл тебе про тротил сказать.

– Образцов! – рявкнула вдруг побагровевшая Нина Яковлевна. – Еще одно слово, и я выгоню тебя из класса! С твоей фамилией…




Клептомания


Проявления клептомании могут быть самыми разными, вплоть до целенаправленной тяги к похищению предметов, на первый взгляд, совершенно бессмысленных с точки зрения материальной ценности. Неуемная болезненная страсть к воровству – вот что такое клептомания в истинном значении этого слова.

Лично у меня, например, нет неодолимой тяги что-то стибрить. Удерживают воспитание и уважение к Уголовному кодексу. А у человека, достаточно мне близкого – жены брата жены (вроде бы, невестки?) – ярко выраженная клептомания, направленная исключительно на котов.

Первого своего кота она «взяла» в далеком детстве, умыкнув его из дома подруги. Это был, так сказать, рядовой случай. Или симптом, если посмотреть на событие с точки зрения психолога-криминалиста.

Место похищения второго кота она совершенно не помнит, что вызывает подозрение еще и на наличие ретроградной амнезии – избирательной потери памяти. Помнит только, что тот кот был огненно-рыжим и до безумия любил воду, что совершенно не типично для котского племени. Стоило жене брата жены, в те былинные времена еще не жене брата жены (кажется, снохе?), залезть в ванну, как рыжий начинал истошно орать и проситься в плавание. Специально для него наливалась не очень горячая вода, в которой потомок знаменитого викинга – Эрика Рыжего – с упоением плавал и даже нырял.

Кот третий был захвачен совершенно изуверским способом. Хитрая похитительница (может быть, все-таки золовка?), увидев во дворе бесхозного, но явно ухоженного красавца вороной масти, решила его брать, не теряя ни секунды. Она возвращалась домой из магазина, где купила сметану. Решив, что сметана – это лучшая приманка для котов, она без колебаний вывернула пластиковый стаканчик в пакет, раскрыла раструб пакета во всю ширь и начала приближаться к добыче. Кот почуял неладное, занервничал, но было поздно. Капкан-пакет захлопнулся. Дома, по извлечении добычи из ловушки, выяснилось, что сметана покрыла плененного кота с головы до кончика хвоста, и он из черного превратился в пятнистого. Сродни далматинцу, но уже кошачьей породы.

Четвертой жертвой жены брата жены (может быть, свояченицы?) стал кот, случайно вырвавшийся из заключения. Его несколько лет гнобили в соседской квартире без права на свободное перемещение в пространстве, о чем никто из жителей подъезда даже не подозревал. Впервые в своей затворнической жизни кот попал на лестничную площадку, ошалел от невиданных просторов и тут же подвергся нападению и был похищен. Если далматинец, облизав шершавым языком сметану с тела и даже непонятным способом с собственного загривка, через два дня удрал с шестого этажа через форточку (!), то четвертая жертва была возвращена соседям со скандалом и позором. Факт покражи был обнародован малолетней соседкой, зашедшей в гости из детского любопытства и неосмотрительно угощенной конфетой. Кота пришлось вернуть с глубокими извинениями за недоразумение и причиненный моральный ущерб, оцененный малолетней доносчицей во вполне кругленькое количество конфеток «Чупа-чупс» в исполнении «Магнум». Плюс двухлитровую бутыль «Кока-колы».

Совести ради нужно признать, что на этом этапе клептомания дальней родственницы еще не была сильно заметна и оправдывалась особой симпатией к мохнатым четвероногим. Но в дальнейшем болезнь стала прогрессировать неуклонно и затейливо, что свидетельствовало об исключительной тяжести клинического случая. Семья брата жены уже сбилась со счета незаконно приватизированных котов. Коты появлялись и исчезали. Коты приходили и уходили по-английски, не прощаясь.

Когда же брат жены (свояк?) нечаянно узнал о краже сиамского кота-трехлетки из посольства Республики Кот-д'Ивуар (бывший Берег Слоновой Кости) – непосредственного участника дипломатического раута, любимца супруги посла и хранителя посольской опочивальни, его изумлению не было предела. Кража состоялась между второй и третьей переменой блюд, когда обожаемого и избалованного сиамца удалось приманить специально принесенной ливерной колбасной ценой восемьдесят три руб ля за килограмм. Он был вынесен под полой норковой шубы, в маске из шерстяной варежки, чтобы не мяукнул, с куском ливерной колбасы в зубах и внушенной убежденностью, что рай для котов начинается именно здесь, под шубой. Что касается приманки, то даже самый благочестивый кот готов, оказывается, за эту самую колбасу продать хозяина, его жену, дом, машину, честь, совесть, Родину и собственную душу в придачу!

Несмотря на отчаянное сопротивление супруги брата жены (шурина?), кота вернули иноземным хозяевам с выражением лицемерного недоумения: как этот ловкач умудрился запрыгнуть в закрытую машину гостей и прокатиться через всю столицу до самых Мытищ?

Рекордом, достойным Книги Гиннеса, стало ограбление Всероссийской выставки кошек в Выставочном центре на Красной Пресне. Претендента на звание Чемпиона России в номинации «Лучший производитель» исхитрились утащить из поля наблюдения особой видеокамеры, пронести через рамку металлоискателя практически на глазах бдительной охраны и публики. Кот был оснащен специальным противоугонным ошейником, застрахован на устрашающую сумму и стоил бешеных денег. Супруга жены брата, простите, жена брата супруги, спустя месяц после того, как кота, претендента в Чемпионы, возвратили владельцам за вознаграждение, хвасталась, что провела увод кота с исключительным цинизмом и изощренностью, завернув его в металлизированную пленку, которая блокировала спутниковый передатчик ошейника. Поверх сумки, на дне которой покоился волосатый от избытка тестостерона трофейный кот, был положен букет живых цветов, на которые охрана среагировала с пониманием.

Брат жены (деверь?) периодически начал находить дома обрывки объявлений, вероятно, сорванных со столбов или заборов. Все они были приблизительно одинакового содержания: «Пропал котик, 1,5 года. Черненький в белых носочках. Зовут Мурзик. Нашедшего просим вернуть за приличное вознаграждение. Телефон. Адрес».

Таким образом, для жены брата моей жены совершенно неожиданно открылся новый способ пополнения семейного бюджета под кодовым названием «Возвращение случайно подобранного кота». Несчастный брат жены, терзаемый мрачными предположениями, стал замечать, что у жены (не брата, а его) стали появляться вызывающе дорогие украшения, редкие духи и сногсшибательные платья. В доме ощутимо запахло криминалом. Нужно было принимать экстренные меры. Что муж жены брата жены и сделал, обратившись к известному психиатру из ЦКБ, который украдкой подрабатывал частным извозом.

Как ни странно, жена брата жены и психиатр быстро нашли общий язык и абсолютно серьезно стали обсуждать, во сколько обойдется известной попсовой звезде возвращение любимчика – мордатого светло-персикового перса. Практически на глазах брата жены сформировалась ОПГ – организованная преступная группировка, которая начала бесчинствовать в столице и терроризировать почтенных людей.

Удивительно, но никто из ограбленных и не подумал обратиться в правоохранительные органы. Они традиционно полагали, что коты ходят сами по себе и никто им не указ, даже кормящие хозяева. Подразумевалось, что пропажа домашнего животного – роковая случайность, недосмотр или, в крайнем случае, проявление неблагодарности со стороны коварной твари.

Совместив несовместимое – болезнь и целителя, психиатр и жена жены брата (?) безнаказанно продолжали налеты и кражи, но, как и водится в криминальной среде, в конце концов повздорили при дележе денег и тем пособствовали самоликвидации банды.

К тому времени брат моей жены с микроскопической «Дэу Нексии» как-то незаметно пересел в роскошный «Бентли». Супруги прикупили две квартиры в Измайлово, сдали их в наем и, прицельно прищурившись, приценивались к коттеджу в районе Новой Риги. Удивительно, но развивающаяся болезнь обеспечила не только благосостояние родственникам, но и открыла совершенно новую экологическую нишу бизнеса.

С уходом из активной фазы предпринимательства уважаемого психиатра недуг жены брата жены (теперь уверен – невестки!) сам собой потихоньку пошел на убыль, чему, вероятно, способствовал поселившийся в квартире на постоянной основе синеватый жесткошерстный кот скрытого, псевдоанглийского происхождения, подобранный из сострадания на простой помойке.




Клыч-Гирей





Эпизод 1 – охотничий


Во второй раз я попался тому же самому егерю – Фесичу. Попался в пойме реки Малый Зеленчук, где я браконьерствовал по фазанам. Фазан на охотничьем жаргоне называется «курочкой». Фесич поймал меня с уликами в виде двух «курочек». Отпираться не имело смысла. Я сдался егерю в плен, отдал ружье и охотничий билет. Впереди светил суд, штраф и так далее.

От неминуемой кары меня спас начальник хозцеха – Клыч-Гирей Шхаев. Шхаев был известным охотником, самым положительным и уважаемым охотником среди охотников. Фесич его хорошо знал, и он хорошо знал Фесича. В этот же злополучный для меня день Шхаев съездил в аул Хабез, где находилось орлиное гнездо Фесича. По-людски поговорил с егерем, привез из аула мое ружье и документ. Шхаев не считал меня неисправимым убийцей – жил на той же земле, что и я. У него дома, в ауле Эльбурган, было домашнее хозяйство, которое худо-бедно могло поддержать семью. Корова там, барашки… А я жил в городе, в окружении магазинов с пустыми полками, а кормить семью чем-то было нужно. Кстати, «курочек» я Фесичу не отдал: на них семья могла продержаться дня четыре, не меньше.

С нетерпением я ждал осени. Открывался сезон охоты, и можно было смотреть в завтрашний день с большей уверенностью. Сначала пошли утки, риск для семьи всерьез оголодать отодвинулся. Но утки – это такая морока! Во-первых, правильно вынуть потроха, чтобы исключить запах птичьего помета, во-вторых, правильно снять шкурку с перьями. В-третьих, найти в тушке дробинки, чтобы потом нечаянно не сломать зуб. В-четвертых, что там есть, в той утке? Фазан – тот куда упитаннее, и в нем меньше бесполезного жира!

После работы я хватаю ружье, сажусь на велосипед и кручу педали в сторону поймы Кубани или на камышовые берега небольших речушек на водоразделе Кубани и Кумы. Таких охотников, как я, везде достаточно, но уток так много, что всем хватает и до перестрелок дело не доходит.

В середине ноября открылся охотничий сезон на кабана. Шхаев пополам со мной купил лицензию и пригласил на охоту в окрестности своего аула. Приглашение я принял с большой признательностью, потому что охота со Шхаевым означала верную добычу. Нам нужно было мясо – до спорта ли тут!

Вверх от аула Эльбурган на восток тянется балка ручья Бабук. Где-то в верховьях балки располагается олений питомник. Там балку перегораживает металлическая сетка. Вдоль сетки, по ее внешней стороне на водопой постоянно ходит большое стадо кабанов. Тут самое место устроить засаду. Вечерком мы пошли со Шхаевым к месту промысла, запасшись смертоносной картечью.

Сначала мы прошли высокие и красивые скальные обрывы с двумя огромными орлиными гнездами, потом ущелье сузилось, и нас обступили крутые склоны, заросшие «ленивыми» дубками. Этот дуб не растет в высоту более трех-четырех метров и мало опадает зимой. Но разбрасывает по земле жесткие, как жесть, сухие листья цвета кофе с молоком. На ветру дубы не шелестят – звенят, а листья под ногами легкомысленно гремят, как пустые консервные банки. Крутые склоны ручья Бабук сплошь усыпаны остроугольной белой известняковой щебенкой, которая под ногами тоже звенит, но уже по-своему, солидно и отрывисто.

– Смотри кругом, – говорил Шхаев, – большой дерево – нету. Кабан совсем стрелять надо. Ранишь – к тебе побежит, тебя убьет. От кабана, если побежит, на дерево надо. Ищи такой дерево, чтобы был вот так, как рогатка. Сам заскочил – кабан дальше побежал. Шхаев растопырил большой и указательный палец пистолетом, чтобы наглядно показать, «какой нужно дерево».

Не доходя до забора питомника, мы со Шхаевым свернули влево и начали потихоньку подниматься по желобу высохшего ручейка под разнообразные перезвоны листьев и щебня. Метрах в тридцати выше дна долины мы остановились передохнуть, и Шхаев подробно проинструктировал меня, где стоять, куда смотреть, когда и в каком направлении стрелять. А так как Шхаев говорил с сильным абазинским акцентом, выбрасывая из речи слова, которые он считал несущественными, то я не был уверен, что понял все как следует. Главное, что дошло до меня, это то, что кабаны должны пройти вниз по этому желобу мимо наших позиций. И что стрелять нужно, когда они будут проходить и, не дай бог, в ту сторону, где должен был располагаться огневой рубеж Шхаева, а только поперек желоба или вверх от него.

Шхаев ступил на скальный мысок, который в сторону долины обрывался уступом метра в три, разбросал сапогом листья и щебень и сказал мне:

– Тут буду. Иди еще наверх минуты две. Место себе сделай, чтоб стрелять было удобно. Тихо стой, а то мяса у нас не будет.

Дикий кабан, в отличие от домашней свиньи, не занесен мусульманами в черный список. Дикий зверь – благородный зверь. Не ест всякую гадость. Поэтому у нас со Шхаевым было полное единение по части дальнейшего использования добычи.

Как мне и предписывалось, я поднялся по неудобному склону еще выше, продираясь сквозь низкорослые дубки и оступаясь на щебне. Небольшое выполаживание показалось мне подходящим местом для засады. Рядом рос дубок с приличной развилкой, на которую, по рекомендации Шхаева, стоило бы запрыгнуть, чтобы не быть убитым кабаном, если я его ненароком подраню. Петушиными движениями ног, по примеру Шхаева, я разгреб листья и щебень, оборудовав для себя некоторое углубление, в котором можно было даже присесть на склон без риска съехать на пятой точке вниз.

На Кавказе осенью темнота будто бы выпрыгивает из-за угла. Вот только еще можно было любоваться закатом, а через пять минут не видно вытянутой руки! Ветерок почти стих. Успокоились назойливо дребезжащие дубки, стали слышны звуки снизу, по долине Бабук, из аула Эльбурган и недалекого шоссе. С перерывами протявкала собачка, глухо прожужжала машина, долго и недовольно мычала корова. Шхаев незримо присутствовал метрах в тридцати ниже. Кабаны все не шли.

Скучное это дело – засада. Не азартное. Ни кашлянуть, ни чихнуть, ни почесаться! От безделья я потихоньку вытоптал дно своей ямки до полной устойчивости, несколько раз вскидывал ружье и прицеливался в темноту, воображая кабана на мушке. А кабаны, мерзавцы, плевать хотели на нас со Шхаевым!

Совсем неожиданно слева и выше от меня раздался сильный нарастающий шум. Беспорядочно бренчали дубы, цокал щебень, шуршала земля вперемешку с листьями. Тяжелый запах кабаньего стада налетел со склона, хотя до кабанов, как я понимал, было еще достаточно далеко. Я проверил положение предохранителя и изготовился к роковой для живности встрече. Шум нарастал прибойной волной. Слышно было коллективное похрюкивание и шорох шкур, трущихся друг о друга в тесноте желоба. Стадо стремительно приближалось и вроде бы уже должно было находиться в секторе стрельбы. Видимость была нулевой, и я приготовился стрелять на звук. Не успел палец нажать на курок, как ниже меня оглушительно грохнул выстрел, потом раздался нечеловеческий крик:

– А-а! Шайтан!

Сквозь шум рванувшегося вверх по склону стада я различил звук тяжелого падения, потом ударил второй выстрел, и металлизированные листья дубков отразили тусклый отсвет пламени. Я дважды выстрелил в угон кабаньему стаду, совершенно не надеясь на удачу, и отчаянно закричал, обращаясь к напарнику:

– Как вы там, живы?

С грохотом поезда, катящегося по ржавым рельсам, стадо убегало вверх по склону. Ниже меня что-то шевелилось в гремучей смеси листьев и щебня, отчетливо слышались стоны и причитания Шхаева:

– Я твою маму свинку в гробу видал!

Подсвечивая фонариком, путаясь в жестких ветках, я скатился по склону: уступчик, стрелковая позиция Шхаева, был пустой! Еще ниже, за камнями, задевая стволы дубков, ворочался мой напарник и с абазинским акцентом нескромно и затейливо выражался в адрес кабаньего стада, скалы, щебня и безлунной ночи. Все оказалось проще пареной репы: Шхаев оступился, выстрелил в воздух, упал с камня на склон и выстрелил еще раз, так как не убрал палец с курка. Слава богу, ничего не сломал и не повредил!

Почти без всякой надежды я поднялся по желобу вверх и уже через три минуты, ухватив за заднюю ногу, проволок мимо приятно удивленного Шхаева годовалого поросенка с двумя картечными пробоинами за левой лопаткой.

– Э-э, – прокряхтел Шхаев, вставая и опираясь на ружье, – ты совсем больше охотник, чем я!

Для меня его похвала была больше, чем похвала. Меня похвалил сам Шхаев!




Эпизод 2 – антипартийный


По идее этот эпизод нужно было поставить номером первым, так как описываемые в нем события происходили хронологически задолго до моего знакомства со Шхаевым. Но я его сознательно поставил вторым, чтобы было понятно, с каким человеком мы имеем дело.

Москва по традиции политизированный город. Если что и происходит в стране, то именно в столице находится тот самый пруд, куда брошен камень. Все остальное – круги по воде. Чем дальше на периферию – тем слабее.

Летом 1957 года в столице была «разоблачена» фракционная антипартийная группа, которая «пыталась оказать ожесточённое сопротивление осуществлению ленинского курса, намеченного XX съездом партии». В группу входили Молотов, Каганович, Маленков, Ворошилов, Булганин, Первухин, Сабуров и примкнувший к ним Шепилов. Простые москвичи не могли оставить это событие без внимания и не отразить его в повседневной жизни.

Этим же летом Шхаева направили в командировку в Москву с каким-то заданием от завода. Шхаев наполнил портфель непонятными бумагами и приехал в Москву, имея за плечами родной аул Эльбурган и город Черкесск, в ту пору только переставший называться станицей Баталпашинской. Большой город с большой суетой не понравился Шхаеву. Ни поесть, ни попить. Вернее, и попить и поесть, но всюду сплошная давка. Грызут, запивают чуть ли не на бегу, совсем не по-человечески.

Голод не тетка. Командированный Шхаев обнаружил какую-то стекляшку с вывеской не то «Закусочная», не то «Рюмочная». Зашел, встал в длинную очередь. В очереди стал посматривать по сторонам: кто что жует. И стал размышлять, чего бы заказать посъедобнее. Очередь двигалась медленно, нудно. Шхаев поставил портфель на пол и, по мере перемещения очереди, двигал его по полу ногой. У прилавка, где раздают еду, постоянно возникала перебранка. Суровая женщина более чем плотной комплекции в вязаной кофте бесцеремонно размахивала шваброй с неряшливо закрепленной на ней волосатой тряпкой из мешковины. Иногда она проходилась шваброй по ногам посетителей, но те совершенно не обращали на нее внимания. Периодически она наклонялась, чтобы поднять с пола какую-нибудь бумажку и при этом поворачивалась к Шхаеву огромным тугим задом. С оскорбленным чувством горской гордости Шхаев отворачивался и начинал смотреть сквозь грязные стеклянные стены на бессмысленно снующих прохожих. Постепенно тетка добралась до портфеля Шхаева и полоснула по нему шваброй, намочив одну сторону совсем не чистой водой. Шхаев подхватил портфель, который из-за казенных бумаг и светлой окраски имел вид упитанного домашнего поросенка, только без ножек и хвостика. Мусульманское вероисповедание не позволяло Шхаеву благосклонно относиться к домашним поросятам, что, однако, не запрещало плотного знакомства с поросятами дикими, вполне аппетитными и просто симпатичными. Голодный Шхаев сглотнул слюну и плотно прижал портфель сухой стороной к себе. Тут с неизвестной стороны к нему приблизился человек весьма легкомысленной наружности, в бежевом китайском плаще с погонами, многозначительно подмигнул и спросил:

– Шепилов?

Шхаев посмотрел на него с откровенным недоумением и пожал плечами. Человек отошел с неопределенным выражением лица.

Буквально через минуту кто-то тронул Шхаева за локоть. Он обернулся и увидел другого, лучезарно улыбающегося человека, чем-то неуловимо похожего на того, первого, и услышал тот же вопрос:

– Шепилов?

– Нет, – ответил Шхаев твердо и убежденно.

Но на всякий случай еще крепче взял портфель за ручку. Человек подозрительно посмотрел на Шхаева, многозначительно на портфель и отошел, постоянно оглядываясь.

У прилавка наметился очередной скандал. Шхаев услышал истошные женские крики:

– Кому говорят, нельзя! Здесь нельзя, говорю! Пошел, пошел вон, пьянчуга проклятый!

Очередь заворчала и приостановилась, хотя и до того передвигалась ни шатко ни валко. От хвоста очереди к ее голове, в промежуток между очередью и столами, стал протискиваться дядька с грязной красной авоськой, наполненной пустыми водочными бутылками. Дойдя до Шхаева, человек внезапно притормозил, узнавающе взглянул в лицо и задал уже знакомый вопрос:

– Шепилов?

От удивления Шхаев чуть не уронил тяжелый портфель, но по-горски собрался и задал встречный вопрос:

– А что, похож?

Человек в плаще сразу перестал обращать на него внимание и начал проталкиваться дальше под недовольные восклицания из очереди. Тут Шхаева грубо толкнула знакомая тетка с ведром и шваброй. Она брякнула ведро об пол так, что на метр забрызгала все вокруг, и снова принялась свирепо ворочать шваброй чуть ли не по ногам посетителей. Шхаев едва успел увернуться, как откуда-то из-под руки его снова бесцеремонно спросили:

– Шепилов?

До этого уже порядком раздраженный голодом и идиотскими вопросами Шхаев резко наклонился к недомерку в полосатом пиджаке и на весь зал громко произнес с выраженным абазинским акцентом, со всей возможной убедительностью:

– Шхаев я, понимаешь, Шхаев! Клыч-Гирей Хаджимуратович!

Потом сплюнул на только что протертый грязной шваброй пол, подхватил тяжелый портфель с непонятными бумагами и пошел к выходу из забегаловки, голодный и совершенно расстроенный. Если бы последний вопрошающий знал, что «клыч» с тюркского переводится как «кинжал», он вел бы себя осмотрительнее.

Клыч-Гирей Хаджимуратович возвратился в родной Черкесск. Рассказал заводчанам о поездке, о Красной площади, о странных москвичах, совсем таки сумасшедших. Когда с возмущением начал говорить о том, как его в учреждениях общепита постоянно путали с каким-то Шепиловым, коллеги начали валиться на пол от смеха.

– Шхаев, – вытирая слезы, замотал головой заместитель начальника цеха, – «…и примкнувший к ним…», ты понял?

– Нет, – сердито ответил Шхаев, – Ничего совсем не понял!

– Тебе московские алкаши от чистого сердца предлагали выпить «на троих», примкнуть, так сказать. Газеты читать надо, Шепилов!




Кольцо красного генерала


Что мне присвоили тогда? Кажется, капитана. Нас, призванных на сборы запасников, было человек десять. В основном мужики старше меня. Но по званию получалось, что я старший. Подходят они ко мне:

– Товарищ капитан, разрешите обратиться?

А мне неудобно. Я им отвечаю:

– Кончайте, ребята. Никого из начальства рядом нет. Чего тянетесь? Я такой же, как вы, подневольный. Давайте, на равных…

Сначала вечерами травили анекдоты. Потом, когда анекдоты закончились, пошли разные истории. Вы же помните, что мужики были старше меня, мудрее. Один из них, самый мудрый, говорит:

– Парни, истории, которые вы рассказываете, интересны только вам. А не нам. Мы тут терпим вас, выслушиваем. Это несправедливо. Давайте с сегодняшнего дня введем новый порядок: хочешь историю рассказать – тащи бутылку вина. Три рассказчика на вечер – глядишь, и наберется по сто граммов на нос!

Порядок поменяли. Стало веселее. Один из нас по вечерам всегда отсутствовал. Убегал в самоволку к барышне. Выходит, каждому на тридцать граммов доставалось больше.

Как-то под хорошее настроение я обращаюсь к коллективу:

– Хотите, я вам сейчас расскажу историю? Но так как у меня бутылки вина при себе не имеется, предлагаю выслушать, а уж потом решить: надо мне ставить бутылку или нет?

– Это как же? – поинтересовался тот, который предложил новый порядок.

– Ну, ты же сам говорил, что истории только рассказчику интересны, а остальные вынуждены терпеть. А если история всем понравится?

– Да, тут ты прав. Тогда, выходит, с коллектива бутылка? Для тебя?

– Выходит, так. Но я не против.

Всем новая идея понравилась. Время еще не позднее, и магазин за КПП не закроется раньше, чем через два часа.

Я присел на ближнюю койку, народ расселся где попало. В казарме наступила тишина.

– Я поступил в Днепропетровский политехнический. На механический факультет. Экзамены сдал, убедился, что прошел по конкурсу, и рванул в родной Кривой Рог, чтобы догулять оставшуюся неделю.

Неделю догулял, все, что надо было, упаковал в чемоданчик и отправился на вокзал к поезду. У вагона сталкиваюсь с такой пышной тетей. Чем-то она расстроена и взволнована. Спрашивает меня:

– Молодой человек, вы не в Днепропетровск едите?

Я мирно сообщаю:

– Да, в Днепропетровск.

– А в Днепропетровске к кому?

Вижу, человек нервничает и не зря спрашивает. Вежливо рапортую:

– В политехнический институт еду, я туда поступил.

Ох, и возрадовалась же тетя:

– Миленький, у меня сын тоже туда поступил! Первый раз сам, без родительского присмотра едет в поезде. Я сейчас с проводницей договорюсь, чтобы вам вместе разместиться. Присмотрите за ним, пожалуйста! Он у меня никогда без родителей…

В вагоне я познакомился с ее сыном. Здоровенный, на голову выше меня, и рыжий, как мухомор. Весь в веснушках и веселый. Как такого опекать, понятия не имею!

Поехали мы вместе в город Днепропетровск. Едем, домашние припасы уничтожаем. По дороге я узнаю, что Витя (а его Витей зовут) играет в преферанс. Причем, хорошо играет. Мы с ним в вагоне не играли, он мне так, пару полезных советов дал. Еще у него на пальце колечко серебряное было. Вроде бы на счастье. Приехали в Днепропетровск и начали учиться на разных факультетах, но на одном потоке. Это значит, что у нас часто были общие курсовые лекции. Рыжий Витя тут же получил прозвище Красный. А за стратегическую сметливость в преферансе – Генерал. Так и учился с нами Красный Генерал.

Промэлектронику вел преподаватель Николай Николаевич Проценко. Мы его прозвали Коля-Коля. На первую лекцию Коля-Коля пришел, положил перед собой чистый лист бумаги и объявил:

– У меня порядок такой: кто посетил все лекции за семестр, тому пять за экзамен и зачет автоматом. Кто одну лекцию пропустил – тому четыре за экзамен и зачет автоматом. Кто две лекции пропустил, тому на выбор: тройка за экзамен или сдача и зачет, увы, своими силами. Других льгот нет. Все поняли?

Мы дружно отвечаем:

– Поняли.

Коля-Коля передает на первый ряд листок и объясняет, что с ним делать. Я листок получил, поставил на нем порядковый номер и свою фамилию. Так все сделали. Коля-Коля листок принял, быстро пересчитал присутствующих в аудитории и говорит:

– Вас по списку сто шесть. В аудитории сто пять. Кого нет? Или кто лишний, так как я виновника приписки с лекции сейчас же удалю, и одной льготой для него станет меньше.

Все струсили. Сидят, молчат.

Коля-Коля спокойно спрашивает второй раз:

– Прикажете перекличку устроить?

Встает тут один парень и кается: я, мол, товарища вписал, так как он, этот товарищ, уехал к матери. Мать у него больна. Это честно. Можно проверить.

Коля-Коля рукой махнул:

– Ладно, будем считать инцидент исчерпанным, так как вы не были посвящены в мои условия. Прощаю первый и единственный раз. Садитесь.

Пошла учеба своим чередом. Мы к Коле-Коле ходим на лекции. Хоть с болезни, хоть с перепоя. Бегом, ползком, но в аудиторию прибываем. Кому охота льготу терять?

Подходит зимняя сессия. Сидим в общаге, как осатанелые, зубрим. Особенно промэлектронику. Один рыжий Витя Шеметухин спокоен, как снулый карп.

К тому времени мы с ним в одной комнате оказались и здорово подружились. Витя ложился на кровать, укрывался своим всесезонным ватным одеялом, ставил на пол, рядом с кроватью, эмалированный чайник с чаем и меланхолично перелистывал очередной учебник. На экзамен приходил где-то в середине процесса. К нему со всех концов слетались студенты:

– Витя, подскажи! Витя, расскажи! А это как? А вот это зачем?

Витя всем рассказывал, показывал, рисовал, вычислял, потом шел в аудиторию и выходил оттуда со своей пятеркой. В крайнем случае с четверкой.

Последний экзамен – промэлектроника. Сидим, учим до посинения. Витя ничего не учит. И чай не пьет. Лежит под ватным одеялом и читает Ги де Мопассана.

Как всегда, к середине экзамена приходит Витя в институт. Помогает, подсказывает, объясняет. Само собой, вход и выход из аудитории не контролирует. Входит в аудиторию последним. Видит, сидит где-то с краешка какой-то мужичок и что-то пишет в толстой тетрадке. Место преподавателя пусто. Витя обращается к мужику с тетрадкой:

– Простите, пожалуйста, мне Николай Николаевич нужен. Он скоро придет?

Мужик оторвался от тетрадки и вопрошает у Вити:

– Вы экзамен пришли сдавать?

– Да нет, – скромно ответствует Витя, – я пришел в зачетку поставить оценку за экзамен и за зачет. Я ведь ни одной его лекции не пропустил.

В коридоре студенты не расходятся. Все за Красного Генерала болеют, ждут, когда выйдет с результатом. Распахивается дверь, и в коридор выходит Витя весь в соплях и слезах. Через всхлипы рассказывает страшную быль: посмотрел на него мужичок через очки. Потом даже очки снял и долго пристально разглядывал.

– Вот уж не чаял познакомиться, – говорит. – Я вас не видел ни на одной своей лекции, а вы, оказывается, ни одной из них не пропустили и претендуете на высшую льготу! Так вот, послушайте меня: в этом институте никогда и никому промэлектронику вам не сдать! Завтра, поскольку сегодня уже поздно, идите в деканат, забирайте документы и возвращайтесь домой. Вы откуда? Из Кривого Рога? Все! В Кривой Рог! До свидания!

В коридоре дружно ахнули. Завтра же тридцать первое декабря! Какой к черту деканат? Какие документы? Какой к черту Кривой Рог?

Пришли в общежитие. Красный Генерал упал лицом вниз на ватное одеяло и затих. Пролежал всю ночь и весь следующий день без движения. Ну, горе горем, но жизнь-то продолжается. Я как раз сегодня сходил в городскую оранжерею, где с помощью немыслимых ухищрений раздобыл букет настоящей сирени. План был: подарить этот букет любимой девушке, где и заночевать. И шампанское было заготовлено, и рубашка поглажена. Но тут вижу, дело совсем дрянь – Витя с судьбой смирился и если до утра из окна не выбросится, то после праздника точно уж пойдет в деканат забирать документы. Я его и так и сяк – не реагирует. Впал в нервный ступор. Повторят только, как в бреду:

– Мама этого не переживет.

Вспомнил я его маму. Как она опекала его на вокзале. Понял – точно, не переживет. Трясу этого олуха и убедительно говорю ему:

– Вот, бери этот букет и шампанское, катись к Коле-Коле, поздравляй с Новым годом и вымаливай прощение! Другого шанса у тебя не будет!

Время одиннадцать или что-то в этом роде. Красный Генерал сопли утер и закапризничал:

– Как я поеду? Адреса не знаю. Троллейбусы не ходят. На улице слякоть – снег с грязью. Собирайте деньги на такси, тогда поеду!

Ну и наглец! Но деньги мы собрали. Адрес Коли-Коли вызнали и отправили Витю на покаяние. Сами остались в общежитии при двух бутылках водки на троих и докторской колбасе.

Новый год встретили достойно. Разложил я к утру своих сокурсников по койкам. Пол помыл, где надо. Посуду привел в порядок. Бутылки выбросил, как положено, в окно. А Вити все нет.

Неожиданно дверь комнаты без стука открывается, и на пороге появляется пьяный в стельку Коля-Коля и вопрошает:

– Виктор Шеметухин здесь живет?

Я ошалело отвечаю:

– Здесь.

– Принимайте!

И приглашает меня на улицу, где в такси лежит колодой бесчувственный Красный Генерал.

С ним все ясно, но как отправить Колю-Колю домой – понятия не имею! После того, как посмотрел на счетчик такси… Даже, думаю, если все общежитие сейчас разбудить, то половины суммы не насобираем!

Шеметухина я кое-как выковырял из машины, взвалил его на себя и обращаюсь к Коле-Коле:

– Николай Николаевич, вы, пожалуйста, подождите минутку. Я этого монстра сейчас наверх отнесу и принесу деньги, за такси расплатиться.

Говорю, а у самого ноги от тяжести рыжего Шеметухина и от собственного вранья подгибаются.

Коля-Коля делает такой вот величественный жест рукой, усаживается в машину и вещает:

– Денег не надо! За удовольствие плачу я!

Дотащил я Витю до его одеяла. Пока сгружал, на пол выпала зачетка. Открываю и вижу: по промэлектронике зачет стоит и пятерка за экзамен. Да если бы только это! Вся зачетка вдоль и поперек автографами исчеркана. Я подписи наших преподавателей уже знал. Зря, что ли, сессию из восьми зачетов и пяти экзаменов сдавал? К Витькиной зачетке все приложились. Да еще с завитушками и росчерками!

Красный Генерал проспался и рассказал, как дело было. Началось с того, что водитель такси адрес перепутал и долго кружил по дворам. Получилось так, что, когда Витя нашел нужную дверь и позвонил, начали бить куранты. Дверь открылась, и на пороге Витя увидел самого Колю-Колю с бокалом шампанского в руке. Витя заранее сирень распаковал и бутылку обнажил для представительства. Узнал его Коля-Коля и дико захохотал, расплескивая шампанское. А куранты уже шестой раз лупят. Махнул он рукой Вите: входи, мол, и побежал к гостям. Вите срочно налили и как раз успели опрокинуть к истинному моменту. Закусили, выпили еще по разику и начали Витю расспрашивать, кто он, откуда и зачем прибыл? Так как многие видели его в лицо во второй раз после экзамена и не запомнили.

Витя честно сообщает им, что он, Виктор Шеметухин, на лекции не ходил, но решил неправедно воспользоваться льготой, за что законно пострадал, но вину признает и горько кается. И еще готов эту долбанную промэлектронику хоть сейчас сдать уважаемому Ко… Николаю Николаевичу, так как предмет знает, но вот так уж вышло…

– Так как же так вышло, – интересуется Коля-Коля, – что кто-то за вас рисковал, вписывал в список? И так весь семестр?

– Я в преферанс играю, – тихо сказал Витя.

– Ну и что? И причем тут преферанс?

– Я хорошо играю, – еще тише промямлил Коля.

– Мы тут тоже неплохо играем. – Коля-Коля нетерпеливо пристукнул ножкой по полу. – Еще и колечко это у вас… Дурацкое.

– Без записи я за проигрыш всегда трояк брал, – сознался Витя.

– Ну?

– И платил по три руб ля тем, кто меня отмечал на лекциях.

– Ай да ловкач! – изумился Коля-Коля. – В самом деле, это правда?

– Клянусь! – закатил глаза Витя.

Он всегда глаза закатывал, когда говорил правду. Правда, это с ним случалось не очень часто.

С какого-то столика смахнули журналы и мелкую дребедень, и два гостя, сплошь преподаватели из института, и самолично Коля-Коля вызвались сразиться с Витей, изобличить самозванца. Когда достали карты, Витя почувствовал себя в родной стихии и сменил тон:

– Я меньше чем по пять копеек за вист не играю!

Партнеры подняли на него глаза, но тут же согласились. Игра пошла, по ходу пошла и выпивка. Результат вы знаете.

Последнее, что сделал Витя, сидя на своем одеяле, – достал из заднего кармана смятую пачку денег. Карточный долг для гусаров – это святое!

Потом каждый год мы старались собраться вместе, особенно, если был повод – кто-нибудь из нашего выпуска получал квартиру. Объединяли два торжества сразу, и у нас здорово получалось. В очередной раз съехались в Севастополе. У Вовки Попова новоселье. Водит он нас, а приехало человек шесть, по пустой квартире, вывел на лоджию. Вдруг запнулся, погрустнел и говорит:

– Вот тут я все хотел застеклить. Пошел в ЖЭК искать стекольщика. Мне говорят: «Вон он, там валяется. Как проспится, так и застеклит. В лучшем виде!»

Прошел я в закуток, а там Красный Генерал лежит. Грязный, с седой бородой. По серебряному кольцу еле узнал. Спрашиваю у работяг:

– Это с ним часто?

Они равнодушно отвечают:

– Завсегда.

Так и стоит лоджия не застекленная.

– Ну, как, – спрашиваю у притихшей аудитории, – понравилось? Бежать за бутылкой?

В эту минуту открывается дверь и вваливается самовольщик с бутылкой вина. Довольный исходом – и тем, что сотворил в самоволке, и тем, что его не застукали:

– Скучаете? – спрашивает. – Я вам сейчас такую историю расскажу! Вот, бутылку купил по такому случаю. Слушайте: был у нас в институте преподаватель промэлектроники по прозвищу Коля-Коля. И был еще студент по имени Витя. Фамилия его… фамилия его… Шеле…

Я подсказываю:

– Шеметухин?

– Ага, – обрадовался самовольщик, – Шеметухин. Классно играл в преферанс…

– Знаем, – загудела казарма. – Все знаем! Давай разливай вино! И про зачетку знаем и про Новый год!

Самовольщик совершенно растерялся и бестолково топтался со своей бутылкой в проходе между кроватями.

– Ты в каком институте учился? – спросил я его.

– В Днепропетровском политехническом.

– А на каком факультете?

– На механическом, – механически ответил самовольщик.

– В каком году закончил? – догадался я спросить. Самовольщик назвал дату, на пять лет позже меня.




Командировка на Каспий

(повесть)


Ваню Акулича сослали в командировку на Каспий.

– У тебя вполне морская фамилия, – сказал ему главный конструктор завода. – И голова варит. Недельки за две проведешь испытания новых рукавов для рыбонасосов и вернешься с загаром. У нас сейчас загорать еще рановато. Так что девушкам ты очень будешь нравиться.

Ваня собрал техническую документацию по рыбонасосным рукавам и личные вещи. Все поместилось в плоский чемоданчик-дипломат. Отдельно, в полиэтиленовый расписной пакет с ручками, мама положила Ване еду на дорогу и на первый случай. В последний момент Ваня положил в мамин пакет литровую банку эпоксидной смолы ЭД-5 и аптекарскую бутылочку полиэтиленполиамина – отвердителя.

Поезд на Астрахань загнали чуть ли не на последний путь вокзала. Он стоял там пустой, холодный и темный. До отправления оставалось пятнадцать минут, но двери вагонов были заперты, и немногочисленные пассажиры начали волноваться. За десять минут до отхода двери Ваниного тринадцатого вагона открыл сонный усатый дядька в форме проводника. Он с грохотом откинул площадку и удалился. В тринадцатый вагон зашли три или четыре пассажира. Никто не проверил у них билеты. В вагоне пахло сыростью и немытым туалетом. Шторы в коридоре были задернуты, свет в вагоне не горел, и пассажиры, сплошь мужики, матерно ругаясь, начали искать свои купе. У кого-то нашлась зажигалка. Благодаря доброте ее владельца, пассажирам удалось разместиться.

Было двадцать три с хвостиком. Ване хотелось спать, но проводника не было, постель никто не предлагал. Поезд, повизгивая на стрелках, выбирался из Воронежа в открытую степь. Коротая ожидание, Ваня уложил голову на руки и слегка вздремнул на столике. В районе часа ночи Ваня встряхнулся и пошел добывать себе постель, так как вспомнил цитату из «Золотого теленка»: «Дело спасения утопающих – дело рук самих утопающих». Он постучал в купе проводников. На стук дверь слегка раздвинулась, оттуда высунулась рука с упаковкой постельного белья, и послышался хриплый голос с кавказским акцентом:

– Сто рублей.

Ваня подал деньги в щель, и дверь поехала на место. Раздался щелчок замка. Ваня оглянулся: в коридоре тускло тлели лампочки. Шевелились коричневые занавески на окнах. Кроме стука колес на стыках и скрипа вагонных перегородок – никаких звуков.

«Дом на колесах, с приведениями», – подумал Ваня и понес белье в свое пустое купе.



В Астрахани добросовестно светило солнце. Ваня торопливо доел две последние мамины котлеты, стряхнул хлебные крошки с брюк и запил все остатками компота. Сверив маршрут с бумажкой, он двинулся в управление порта, до которого, оказывается, было рукой подать. Там, потолкавшись в людных коридорах, Ваня нашел нужный кабинет, предъявил свои бумаги и был направлен в порт, на корабль «Самур». «Самур» стоял у пристани бок о бок со своим близнецом – «Днепром». Для того, чтобы попасть на «Самур», нужно было подняться на борт «Днепра», обойти ходовую рубку и по деревянным сходням перебраться на «Самур». Ване все было в диковинку. Корабли по-особому пахли краской, деревом, машинной гарью и водорослями. Может быть, это и не корабли пахли, а была обычная стихия речного порта, но Ваня впитывал эти запахи в себя, как запахи новых земель, как Робинзон, высадившийся на необитаемый остров. Перепрыгнув стальной трос, который мешал проходу, Ваня оказался на «Самуре». Здесь ему предстояло прожить более, чем полмесяца. Ваня обратил внимание на то, что у «Днепра» палуба деревянная, пахнущая сосной, а на «Самуре» палуба железная и окрашена красно-коричневым суриком.

«Самур» показался Ване безлюдным. У трапа на мостик в пляжном раскладном шезлонге дремал вахтенный матрос. На появление нового человека на борту он отреагировал слегка приоткрыв один глаз, но тут же его закрыв.

– Как мне найти капитана? – робко спросил Ваня.

– Нет капитана, – не поднимая век, категорически, с заметным акцентом ответил вахтенный.

– Я прибыл на испытание рыбонасосных рукавов, – попытался узаконить свое присутствие Ваня.

– Тогда иди, – налегая на согласные, отозвался матрос. При этом он лениво взглянул на Ваню одним глазом.

– Куда? – недоуменно уставился обоими глазами на вахтенного командированный. – Я уже прибыл…

– Э, надоел, – пробудился от дремы матрос, – вон туда иди. Видишь, открыто? Там на двери будет написано: «Старпом». Тебе туда надо.

– Спасибо, – вежливо ответил Ваня и направился к открытой металлической двери.

В узком коридорчике было жарко. Отчетливо слышался гул работающего на малых оборотах двигателя. Ваня нашел дверь с табличкой «Старпом» и неуверенно постучался. На стук никто не отозвался, поэтому Иван после некоторого колебания попытался открыть дверь. Дверь оказалась заперта, и инженер-испытатель, подхватив с пола дипломат и пакет, поплелся к выходу на палубу. Снаружи над выходом нависла тень от следующего этажа надстройки. Оттуда через какую-то дырку с журчанием полилась грязная вода.

– Эй, скажи этому Корову, чтоб не выливал вода на мостик! – закричал проснувшийся вахтенный матрос. – Шпигаты засориш, кто чистит будет?

Вода перестала течь, и Ваня ступил на солнечный свет.

– Нету старпома, – сказал он стоящему матросу.

– На мостик иди, – ответил вахтенный, мешком упав в шезлонг.

– Коровин, – загудел низкий голос сверху, – кто тебе разрешил брать пожарное ведро?

– Так оно лежало … – послышался другой голос, повыше.

– Я тебе покажу «лежало»! Что там за посторонний человек ошивается? Вахтенный!

Матрос резво соскочил с шезлонга и, подняв голову, ответил:

– Рыбонасоса это. Ему старпома надо.

– Пусть сюда поднимается, – прогудело сверху.

– Я же тебе говорил, на мостик иди, – с упреком обратился вахтенный к Ване. – Вот трап, видишь? Наверх иди. Там твоя старпома.

Солнце слепило глаза, и Ваня почти на ощупь начал карабкаться по крутой железной лесенке-трапу. Когда ступеньки трапа закончились, Ваня обнаружил перед собой толстый живот, обтянутый грязной тельняшкой. Обладатель живота и тельняшки оказался краснолицым мужиком. На голове его лихо сидела мятая фуражка с якорем.

– Я главный механик, Петр Степаныч, – представился он, сунув Ване ладонь с въевшимся в нее мазутом. – А вы кто будете?

– Акулич я, Иван, – скромно представился Ваня. – Я на испытания командирован. Из Воронежа. А вы не знаете, где старпом?

– Старпома нет. Съехал на берег. Я в курсах, ты у него в каюте будешь жить. Погоди, сейчас вот одну штуку закончу и дверь тебе открою, чтоб устроился.

Примерно через час прибыл старпом, но это уже не имело значения. К этому времени Ваня облазил почти весь корабль, наобщался со словоохотливым «дедом» – механиком, и пребывал в состоянии непереходящего восторга.

– Вообще-то я не механик, – рассказывал ему «дед». – Должность называется «главный энергетик». Корабль-то у нас самый что ни есть современный. Из фрегата переделан. Серия эта не пошла, так ее пустили на гражданку, под рыбонасосы. А «дед» – это с прежних времен кличка такая у всех механиков. У нас не паровой котел и не дизель – турбина. Видал когда такое? Два ходовых винта и еще два по бокам – подруливающие. Те, правда, электрические. Захотим – боком пойдем. К любому пирсу причалим. Ты на море был?

– Был, – отвечал Ваня. – На Черном. С родителями, когда в школе учился. Потом как-то не до того было.

– А я на северах ходил. На сухогрузах. В Швецию, в Норвегию. А сейчас вот, видишь, по Волге-матушке чапаю. Но пароход наш – чистое золото! Пойдем на Каспий, мы ему копоти-то дадим. Есть такое задание, заодно и на максимальный ход его проверить. По бумагам должон тридцать три узла давать! Ты представляешь?

– Нет, не представляю, – искренне ответил Ваня.

– То-то, – миролюбиво заметил «дед». – Тридцать три узла это, братишка, не кильку насосом качать, а флаг страны демонстрировать. Это не корабль – ветер!

Старпом, который уступил Ване часть своей каюты, вернее, диванчик у переборки, практически не существовал. Забегая вперед, скажу, что потом Ваня видел его всего три-четыре раза за все плавание. Старпом – смуглый горбоносый дядька, несмотря на жару, в чем-то наглухо синем, витал где-то рядом, но на глаза упорно не попадался. Зато капитан, у которого лицо было на треть краснее, чем у «деда», а голос на октаву ниже, царил на «Самуре» властителем и самодержцем.

– Боцман, на бак! – ревел он из ходовой рубки белугой или севрюгой, игнорируя громкоговорящую корабельную связь. – Отдать носовые!

И уже отдельно матросу-рулевому, но в той же тональности:

– Отводи корму, идолище, ты же мне весь подзор погнешь!

Ваня через короткое время настрополился в морской терминологии. Но на тот момент значения слова «подзор» он не знал и ужаснулся, представив себе что-то вроде огромной подзорной трубы, которую зачем-то собирался погнуть нерадивый матрос. Капитан, перевесившись через ограждение мостика, пытался разглядеть что-то внизу и сзади. Из чего догадливый Ваня сделал правильный вывод, что «подзор» – это часть кормы корабля, плавно переходящая в днище.



«Самур» с достоинством вырулил на середину Волги. Турбина гудела с легким посвистом. Металл корабля мелко и почти незаметно вибрировал. Ваня метался с носа на корму, с кормы на мостик и оттуда снова на нос. С носа открывался бесподобный вид на красавицу Волгу. За кормой бурлила вода, вспененная мощными винтами. На мостике же, понятное дело, Ваня чувствовал себя одновременно и Христофором Колумбом, и Магелланом, и адмиралом Нельсоном.

Капитан благосклонно взирал на Ванины метания и даже разрешил порулить судном. Это был верх блаженства! На «Самуре» не было никакого штурвала со спицами, как это должно быть хотя бы по традиции. Вместо него из пульта, похожего на рабочее место диспетчера электростанции, торчали два хромированных поручня. С внутренней стороны каждого находилась большая клавиша. Матрос-рулевой сидел на вращающемся кресле и изредка слегка нажимал пальцами на одну или другую клавишу. Прямо перед рулевым находилась большая картушка путевого компаса, испещренного мелкими делениями. По ней даже самое легкое отклонение корабля было отчетливо видно. Матрос без команды, с легкой небрежностью восстанавливал курс.

Ваня положил руки на поручни и ощутил сложенными пальцами шероховатость клавиш, нагретых рулевым. Удивительно, как чутко реагировал «Самур» на самое легкое движение. Махина водоизмещением в четыре с половиной тысячи тонн была послушной, как велосипед. Другого сравнения Ваня просто не придумал.

Два с лишним часа продолжалось это упоительное скольжение по реке. Потом капитан начал отдавать команды, главную из которых Ваня уже знал:

– Боцман, на бак. Приготовиться к швартовке!

Рулевой занял свое место. Снизу, из машинного отделения, поднялся Петр Степаныч. Посмотрел на берег, приложив руку ладошкой ко лбу от солнца:

– Это база морлова. Заправляться будем, – сказал он, обращаясь к Ване. – Раньше завтрашнего дня не уйдем. Ты что собираешься делать?

– Как что? – не понял вопроса Ваня.

– А то, что вся команда на берег сойдет. Ты тут просто с голоду опухнешь.

– А повар, то есть кок, тоже уйдет?

– Куда ж ему деться? Все уходят, и он уйдет. Я же тебе сказал: здесь база морлова!

Совершенно сбитый с толку Ваня начал наблюдать за процессом швартовки. На берегу виднелись серебристые емкости, наподобие тех, что стоят на нефтебазах. От них к дощатым причалам тянулись мостки, по которым были проложены трубы. «Самур» развернулся носом против течения и пришвартовался к одному из таких причалов. Матросы, надев промасленные рукавицы, затащили на борт толстый резиновый шланг и присоединили к нужной горловине на палубе корабля. Толстая женщина в комбинезоне помахала рукой от синей будки в конце причала.

– Начинай! – басом прогудел «дед».

Женщина вперевалку ушла в будку, а шланг зашевелился, как живой питон, наполнившись топливом, которое пошло в танки корабля. На борту стало заметно оживленнее. Перед отходом из Астрахани Ваня насчитал десятка два членов экипажа. Это были в основном молодые люди. На их фоне капитан, старпом и механик выглядели настоящими дедами. Без кавычек. Одеты все корабельщики были кто во что горазд, что Ваню слегка расстроило, так как не стыковалось в сознании с понятием «команда». Только на штурмане было некое подобие кителя с блестящими пуговицами и нашивками на рукавах. Зато на голове поверх шевелюры вздымалась старая соломенная шляпа.

Члены команды по одному или мелкими группами сходили с корабля по спущенному трапу и удалялись по зыбким мосткам в совершенно пустое пространство на берегу. Ваня ничего не понимал: на берегу не было заметно никаких строений, хотя бы отдаленно напоминавших хоть самую захудалую деревню. Метрах в ста от берега криво пристроилось кирпичное одноэтажное здание казенной архитектуры с облупившейся побелкой. Вдаль уплывали песчаные барханы, поросшие клочками выгоревшей травы. Еще реже наблюдались хилые деревца без собственной тени. И более ничего!

Кто-то тронул Ваню за локоть. Он обернулся и увидел страпома. Это был единственный в своем роде случай, когда Ване удалось не только пообщаться со старпомом, а даже некоторое время просуществовать с ним бок о бок.

– Пойдешь со мной на берег? – спросил старпом. – А то ведь тебя здесь даже покормить некому будет.

– Пойду, – сразу согласился Ваня, так как понял, что выбора у него нет.

Старпом ушел в их совместную с Ваней каюту и возвратился оттуда со вздувшимся старым портфелем.

– Айда, – кинул он Ване через плечо.

И стал спускаться на причал по качающемуся трапу.

Спотыкаясь на кочках и черпая туфлями песок, Ваня плелся за старпомом по слабо натоптанной тропе, проложенной среди барханов. Пейзаж странно изменился: бугры продолжали торчать, как и торчали до сих пор, но впадины между ними оказались сплошь перекрыты старым шифером, ржавым кровельным железом, лохматым рубероидом и почерневшей дранкой. То тут то там виднелись жестяный трубы, из которых струился синий дымок. Пахло костром и жареной рыбой. В торцах этих загадочных сооружений наблюдались какие-то подобия окон и дверей. Иногда двери заменялись цветастой тряпкой или грязной марлей.

Старпом уверенно вел Ваню по лабиринту полуподземных трущоб, легко взбираясь на очередной бугор и лихо сбегая в очередную впадину. С гребня особенно высокого бархана Ваня убедился, что поселение-призрак не имеет четко очерченной внешней границы, как не было им замечено и его начало. Старпом исчез, буквально провалившись сквозь землю. Одинокому Ване стало неуютно на солнцепеке. Из тени на дне впадины, прямо у Вани под ногами, раздался приветливый женский голос:

– Заходите, пожалуйста, гостем будете!

Ваня сбежал по короткому косогору и очутился в межбарханной перемычке, в торце которой белела крашенная застекленная дверь. На пороге стояла молодая женщина с распущенными черными волосами и приглашающе смотрела на Ваню. Робея, Ваня переступил порог землянки и увидел старпома, восседающего за длинным столом, покрытым розовой цветастой клеенкой. Дальний конец помещения был завешен чем-то полосатым, и там угадывалось шевеление.

Женщина представилась Валей и захлопотала, выставляя на стол посуду.

Старпом тоже не бездействовал. Он раскрыл на коленях свой портфель, глубоко запустил в него руку и стал один за другим доставать многие предметы: две бутылки водки, бутылку красного вина, что-то тяжелое, завернутое в газету «Труд», батон копченой колбасы, две баночки латвийских шпротов, пачку черного чая «Майский». «Что-то» оказалось увесистым фрагментом головки пошехонского сыра.

На стук предметов по столу из-за занавески появилось еще одно лицо женского пола, более похожее на старшеклассницу. Она помахала Ване ручкой, как хорошая знакомая:

– Я Алена, а тебя как зовут?

– Иван, – ответил сопровождающий старпома, стараясь окончательно не упасть духом, так как начал смутно догадываться о назначении места прибытия.

– Ты садись, Ванечка, – защебетала Алена, подтаскивая слегка упирающегося Ваню к столу. – В ногах правды нет, еще накачаешься!

– Чем накачаешься? – непритворно испугался Ваня, воззрившись на бутылки.

– В море накачаешься, на волне, – развеяла его сомнения Валентина. – На Каспии волна короткая, злая. Всех укачивает.

Ваня умостился на длинной скамейке, как кочет на насесте, и стал ждать развития событий. События развивались стремительно. Валя и Алена достали откуда-то эмалированные щербатые миски с кусками красной рыбы, черной икрой и квашеной капустой. В хлебнице, накрытой вышитой салфеткой, оказался тонко нарезанный, пахучий до умиления белый хлеб. В углу около двери засипел на закопченном примусе огромный чайник. Последним украшением стола стали чистенькие граненые стаканчики ёмкостью по сто граммов.

– Ну, девочки, за встречу на земле обетованной! – провозгласил старпом и опрокинул стаканчик в рот четким движением тренированной руки.

Девушки уверенно поддержали моряка и потянулись вилками за капусткой. Ваня чуточку замешкался, но, не желая выглядеть новичком-салагой, постарался осушить стаканчик одним глотком, едва не удавившись от неожиданной крепости напитка. Аленушка сочувственно похлопала Ваню по спине и сунула ему в панически открытый рот спасительную капусту. Ваня утер слезы, благодарно посмотрел на Алену и поспешил заполнить рот колбасой.

– Да ты красной рыбки, икорки попробуй, – радушно предложила Валентина. – Нашей рыбки лучше нету.

Ваня послушно взял рукой кусок рыбы из миски, куснул его и расстроился. Рыба показалась пересоленной и жесткой. Прикрыв недоеденный кусок рыбы свободной ладонью, Ваня поддел на вилку еще порцию вкусной капусты и стал ее методично пережевывать, отбивая в организме впечатления от водки и рыбы.

Сидящие напротив Вани с Аленой старпом и Валентина подозрительно сблизились и невесть что энергично отвоевывали друг у друга под столом. Потом слегка вспотевший старпом налил по второй. Потом и по третьей, для чего была распечатана вторая бутылка. Ваня выдержал и эту экзекуцию. Спасла капуста. Изнутри, в стеклянную ячейку двери отчаянно колотилась ошалевшая муха. Правым боком Ваня ощутил упругую грудь Алены и тоже вспотел. Старпом и Валентина бочком ускользнули за занавеску. Оттуда раздались звуки шлепков и повизгивание. Справа близко-близко Ваня обнаружил большие глаза Алены. Чтобы сбросить наваждение, командированный из Воронежа начал панически обгладывать кусок несъедобной рыбы, хранившийся до этой поры под мокрой от волнения ладошкой. Из-за занавески, усиливаясь, понеслось кряхтенье старпома и стоны Валентины.

– Давай еще выпьем, – неожиданно для самого себя предложил Алене Ваня.

– Давай, – спокойно согласилась Алена и взяла на себя роль виночерпия.

Четвертый стаканчик Ваня осилил с огромным трудом. Капуста закончилась, а икра не принесла облегчения. Банки шпротов стояли не открытыми, чай в запечатанной пачке не сулил благ. Оставались колбаса, хлеб и сыр, в него-то Ваня и вгрызся, закупоривая пищевод, из которого наружу так и рвалась проклятая водка. В отчаянной суете Ваня и не заметил, что ловкие ручки Аленушки расстегнули его брюки и добрались до того, что числилось исключительно в индивидуальном пользовании. К стыду хозяина, оно проявило готовность к действиям, о смысле которых Ваня догадывался, но возможности проверить на практике не имел.

Как на грех, из-за занавески высунулась рожа старпома.

– Давай, кадет, наяривай! Не посрами императорский флот! За все заплачено! – рявкнул он, ухватил со стола кусок сыра и исчез.

Алена, к удивлению Вани, держалась за него прямо-таки на правах собственника. Нужно было что-то делать, но что именно – Ваня понятия не имел. Алена стала теснить Ваню бедром к занавеске, не отпуская, однако, в свободный полет. Так в полуобъятиях они добрались до зазанавесочного пространства, где обнаружилась еще одна, продольная занавеска. За ней Ваня узрел подобие простыни. Напротив, из-за подобной же занавески, торчала волосатая нога старпома пяткой вверх.

Путаясь в тенетах недоснятой одежды, Ваня то порывался обхватить Алену покрепче руками, то рвануться к выходу. Все закончилось неожиданно, ошеломляюще и совсем не так, как планировалось. Потрясенный таким исходом, Ваня сидел на простыне, попирая на полу собственные брюки и не решаясь поднять глаза на Алену.

Алена, слава богу, не выглядела потрясенной. Устранив недоразумение с помощью вафельного полотенца, она уложила покорного Ваню на ложе и уже через короткое время каким-то волшебством сумела восстановить его утраченное достоинство. Все, что было потом, вылетело из Ваниной головы, как пороховой дым после выстрела. На закате, придерживаемый за локоть старпомом, Ваня шел по барханам на корабль, витая между тем и этим светом, не замечая кочек, песка, и ям. Старпом вполголоса напевал космополитическую песню, куплет из которой Ваня против воли запомнил на всю жизнь:

Я по русским женщинам в Алжире
Тосковал, хотел уже запить,
Хорошо, когда в подлунном мире
Можно белокожую любить!

На «Самуре» все было тихо и спокойно. Вахтенный отсутствовал. Старпом снова испарился, пояснив перед этим Ване, что «сон – мощный лечебный фактор», по словам академика Павлова.



Ваня находился в таком состоянии, что спать не мог. Он поднялся на пустой мостик, вошел в рубку, посидел на месте рулевого, посмотрел на реку. Волга, как по учебнику, безостановочно стремилась к Каспийскому морю. Приветливо подудел пассажирский пароход, который шел к Астрахани. Зажегся бакен на фарватере.

Ведь что-то значительное произошло в жизни. Не так, как грезилось. Совсем по-другому. Но произошло. Ване вдруг стало ужасно грустно. Ему захотелось побежать опять к Алене, уговорить ее уехать с ним. Остаться с ним. Может быть, попросить ее выйти за него замуж? Ваня с трудом стряхнул с себя дурман базы морлова и с горечью подумал, что все вокруг неправда: Алена и Валентина с их короткой, оплаченной старпомом любовью. Красное закатное солнце, которое светило, но не грело. Волга, по грязной воде которой плыла солома. И красная несъедобная рыба.

Старпома в каюте не было. Ваня улегся на отведенный ему диванчик и провалился в тартарары беспробудного сна.

На следующее утро Ваня пробудился от женского крика. Кто-то звал его по имени. Он выскочил из каюты, на ходу напяливая футболку. Внизу, на серых досках причала, стояла Валентина во вчерашней цветастой юбке.

– А Николай где? – спросила она, задрав голову.

Ваня понял, что речь идет о старпоме. Он помотал головой и бросился обратно в каюту. Подушка на койке старпома лежала непримятой. Ваня снова выскочил наружу:

– Не знаю. Нет на месте.

– Спускайся, – распорядилась Валентина. – Поедешь со мной.

Плохо соображающий «кадет» сошел на причал по раскачивающемуся трапу и покорно последовал за Валентиной, которая целеустремленно пошла впереди него вдоль причала. Ниже досок причала Ваня обнаружил длинную некрашеную лодку, привязанную к ржавой опоре. Валентина решительно ступила в лодку и повернулась к Ване:

– Влезай!

Почти по центру лодки, чуть ближе к корме, размещался какой-то дореволюционный движок, который Валентина завела, дернув за шнур. Движок застучал, зачадил синим дымом. Валентина отвязала веревку, и лодка валко пошла вверх по течению. Ваня сидел на носу. У него под ногами, между деревянных реек сланей, плескалась грязная вода. Валентина сидела на корме и правила, зажав подмышкой длинный румпель. Смотреть в ее сторону Ваня опасался, так как юбка у Валентины задралась выше колен.

Через минут пятнадцать Валентина ловко подвела лодку к низкому свайному настилу, с которого, видимо, полоскали белье. Движок чихнул и заглох. Лодка по инерции ткнулась в причал.

– Прыгай! – закричала Валентина с кормы. – Веревку прихвати! Привязывай!

Ваня прыгнул на скользкие доски, едва удержался на ногах, но веревку захватить не забыл и основательно привязал лодку к старой деревянной свае.

Валентина вышла из лодки и застучала каблуками по гулким мосткам, вдоль неказистых хатенок, отгороженных друг от друга корявыми заборами. Лаяли собаки и рвались с привязей. С внутренней стороны заборов свисали незрелые помидоры. Гоготали гуси, и вода плескалась прямо под ногами.

Валентина толкнула калитку нужного ей дома и пошла по дворику, не обращая внимания на беснующуюся дворнягу. Навстречу ей вышла полная тетка, украшенная холщевым передником. На животе передник был мокрым. Не обращая внимания на Валентину, она поманила Ваню пальцем, потом ухватила собачью цепь и поволокла дворнягу в сторону будки. Запихнула собаку в конуру, подперла дверцу поленом и тонким добрым голоском позвала Ивана в дом. Ваня поздоровался, но с подозрением покосился на дверцу конуры и прыгающее полено, которое собачка определенно старалась порушить изнутри. В дверях хибарки появилась Валентина и обратилась прямо к Ване:

– Иди, поможешь.

В сумраке сеней Ваня увидел деревянный запечатанный бочонок, на который указала Валентина.

– Неси в лодку, – распорядилась она.

Сама взяла хозяйку за локоть и удалилась с ней внутрь избушки. Ваня подхватил тяжелый и неудобный бочонок, прижал его к животу и направился к калитке. Он вовремя успел пересечь суверенную территорию пса, так как тот все-таки победил полено и вырвался наружу, намереваясь ухватить Ваню за штанину. За забором Ваня передохнул от стресса и от бочонка, приставив его к изгороди. Потом снова обнял ношу за талию и поволок к лодке. Погрузив бочонок в лодку, Ваня с огорчением заметил, что испачкал футболку ржавыми обручами.

Пришла Валентина. Завела движок, по плавной дуге развернула лодку и взяла курс к «Самуру».

– Икра, – перекрикивая выхлопы, закричала она Ване. – В Махачкале у Николая постоянный покупатель. Понял?

– Понял, – прокричал в ответ Ваня.

– Что, понравилась Аленка? – снова прокричала Валентина.

– Понравилась, – честно признался Ваня.

– Так приходи еще!

– Мы же сегодня отплываем.

– А ты потом приходи. Она ждать будет, – засмеялась Валентина.

От этого смеха Ване вдруг полегчало. Не все так уж плохо, оказывается. И солнце светит. И по Волге ходит космами почти прозрачный утренний туман. И у Валентины волосы вьются на ветру. Но ниже плеч все равно смотреть боязно!

– В каюту не ставь, – посоветовала она Ване. – Неси в колпит. Там холодно. Николаю только скажи. Ну, до встречи!

Она пошла в сторону своей лодки по гулким доскам в развевающейся юбке и с развевающимися волосами. Ваня смотрел ей вслед и впервые в жизни задумался о загадочности женской души.



На корабле было все так же тихо и безлюдно. Спросить, что такое «колпит» было не у кого. Поэтому Ваня, презрев совет Валентины, приволок бочонок в каюту. Потом он поднялся на мостик, посмотрел оттуда, как за лодкой Валентины тянется серебристый, раздвоенный, как ласточкин хвост, след. Потрогал запотевшие холодные поручни и почти собрался вновь вернуться в каюту, когда услышал тележный грохот приближающегося электрокара. Тележка в три этажа была нагружена звякающими ящиками. Она подкатила к трапу и остановилась в десяти сантиметрах от края причала. Откуда-то из-за штабеля ящиков проявились две дюжие фигуры и начали резво разгружать электрокар. Опустошенное транспортное средство застучало колесами в сторону барханов. А бравые молодцы стали таскать ящики на корабль. Как заметил с мостика Ваня, все ящики были заполнены однотипными бутылками.

На мостик тяжело поднялся небритый капитан с взъерошенной седой щетиной на голове. Он вяло ответил на Ванино приветствие, осмотрелся вокруг, будто бы искал пропавшую вещь, и снова удалился. То по одному, то мелкими группами от барханов потянулись к кораблю матросы. Походка у всех без исключения была не совсем ровной, а некоторых вели заботливые товарищи.

Заработал двигатель. «Самур» ожил. Вновь появился побритый, краснолицый, как индеец, капитан, толкая перед собой облако из паров одеколона.

– Боцман, на бак! – захрипел он в микрофон, не доверяя собственному басу.

На носу появился уже знакомый Ване рыжий боцман. Он открыл лючок на борту, достал оттуда свой микрофон и прокричал:

– Никифоров, стань на кормовой! Приготовиться!

– Отдать носовой, – дунул в микрофон капитан. Боцман засуетился у кнехтов.

– Стой! – раздался истошный крик с причала. – Куда тебя, зараза, несет? Шланг заправочный порвешь, недотепа пьяная!

От облупленной синей будки к кораблю тяжело бежала женщина в комбинезоне и махала снятой рукавицей.

– Закрепи назад носовой! – загудел капитан во всю радиомощь «Самура». – Коровин, отцепи этот шланг растреклятый! Где «дед»? Кто заправку проспал? Боцман, потом ко мне моториста притащишь, я ему ухи оборву под самый корень!

Ваня с изумлением наблюдал за суетой на борту. Шланг отцепили и сбросили на причал. Когда боцман снова стал сматывать с кнехта носовой швартовый канат, с кормы раздался вопль:

– Штурмана нет! Штурмана потеряли!

– Боцман, крепи носовой! – в ярости распорядился капитан.

И обращаясь к невидимому Ване собеседнику на корме, попытался в нехороших выражениях выяснить, кто последним видел штурмана?

– Вон он, штурман! – снова закричали с кормы.

Над барханами Ваня рассмотрел лихую соломенную шляпу. Штурмана приняли на борт, для чего снова пришлось спускать трап. Женщина в комбинезоне сбросила петли швартов с тумб на причале, и «Самур» медленно начал разворачиваться носом вниз по течению Волги.

Капитан сам стоял на руле, то есть на клавишах. Незаметно на борту вновь все вымерло.

– Видишь, – доверительно обратился капитан к Ване, – с одного боку нас вешки белые, а с другого – красные. Ограждение судового хода. Если поворот будет, смотри на берег, там створные знаки стоят. Их надо совместить и на них править, чтобы с фарватера не сойти. Ну-ка, стань к штурвалу.

Ваня с удовольствием уселся на вращающийся стульчик и положил ладони на поручни.

– Два градуса к осту, – скомандовал капитан.

Ваня наклонился над компасом, щелкнул левой клавишей и проследил за тем, как стрелка плавно пошла влево.

– Много, – подсказал капитан. – У парохода инерция большая. Не старайся сразу править туда, куда я сказал. Не добирай чуточку, чтобы не пришлось снова на курс выправлять. Ну-ка, осади чуток. Хорошо. Главное, не спеши. Правь себе тут потихоньку. Я пойду еще часок подремлю. Запомни, всё, что тебе навстречу плывёт, должно проходить по левому борту. Ну, сам понимаешь, движение и по воде у нас правостороннее.

Капитан отвернулся от Вани и пошел с мостика. Только через минуту Ваня осознал весь ужас своего положения: плывущий корабль в четыре с половиной тысячи тонн оказался в его неумелых руках! Позвать на помощь было некого. В институте Ваню научили многим бесполезным предметам, а о судовой навигации не сообщили ни слова! Урчал двигатель на малых оборотах, ладони вспотели на поручнях. Река стала вдруг неимоверно узкой, а красные и белые вешки прямо-таки устремились под корабль!

Через час Ваня устал так, будто бы разгрузил вагон с кирпичами. Теперь легкость, с какой «Самур» слушался его команд, не восторгала, а пугала. Корабль казался ему необъезженным конем, мустангом из прерии. Хорошо, что он плыл не ускоряясь, помаленьку, предусмотрительно поставленный капитаном на «малый вперед». Еще через час Ване захотелось сходить кой-куда, но смены не было, и где ее, эту смену, искать на корабле-призраке – неясно. За все время добровольной вахты никто не попался Ване на глаза. Отчаявшись найти сострадание, Ваня боязливо выпустил поручни из рук. Корабль невозмутимо плыл вниз по реке. Ваня пристроился на самом крыле мостика и справил малую нужду в воду с высоты трехэтажного дома. Ваня подозревал, что совершает страшный грех. А куда было деваться? Вместе с физическим облегчением пришло облегчение моральное. Ваня уверенно взгромоздился на стульчик рулевого и даже пожалел, что не знает, как заставить «Самур» плыть быстрее.

Вверх по Волге, мимо Вани прошел большой грузовой корабль «Кулунда». Он приветствовал «Самур» гулкой сиреной. Но Ваня не знал, где находится управление сигналом, поэтому ограничился тем, что вышел на крыло мостика и помахал «Кулунде» рукой.

Совершенно случайно Ваня оглянулся и ахнул: в кильватерной струе «Самура», покачивая горлышками, десятками плыли полупогруженные пустые однотипные бутылки!



К часам к пяти вечера на мостик вскарабкался капитан. Он многозначительно посмотрел на совершенно изнемогшего Акулича и указал пальцем вперед:

– Смотри, это дельта Волги. Райское место для охоты и рыбалки. Раз ты сам сюда дошел, пароход не утопил вместе с командой, значит, настоящий мужик! Флотской закалки! По отцовой линии у тебя никто на флоте не служил?

– Не знаю, – ответил Ваня, окидывая взором мореплавателя неохватные просторы дельты.

Сбоку подошел матрос, сел на Ванино место и стал править кораблем.

– Сходи на камбуз, – посоветовал капитан. – Там в холодильнике жаркое в синей кастрюльке. Хлеб в верхнем рундуке.

Ваня пошел искать камбуз, жаркое и рундук. Но больше всего ему хотелось пить. На корабельной кухне – камбузе, прямо на металлическом разделочном столе, спал кухонный работник. Этот вывод напросился сам собой, так как на спящем и похрапывающем был надет когда-то белый халат.

В холодильнике нашлась синяя кастрюлька с остатками жаркого, впаянного в застывший оранжевый соус. Хлеб нашелся в деревянной хлебнице прямо на обеденном столе. Пока Ваня тоскливо озирался в поисках подходящей для питья жидкости, на камбуз ввалился один из матросов, открыл кран, припал к нему и стал жадно вбирать в себя воду. Не закрыв до конца кран, матрос ушел, даже не взглянув на Ваню, который удивился столь простому решению проблемы. Выросший в большом городе, Ваня строго следовал правилу, вдолбленному мамой: категорически не пить водопроводную воду! Так как матрос ушел своим ходом, а не рухнул в страшных корчах на пол, Ваня решился. Ополоснул кран снаружи, подставил под струю подвернувшуюся поварешку и налил ее до краев. Какой же вкусной показалась Ване вода! Попала ли она в кран прямехонько из Волги или из какого-то бака, Ваня не знал. Да и знать не хотел. Он выскреб до дна синюю кастрюльку, съел весь хлеб из хлебницы (или из рундука?) и пошел спать с чувством хорошо выполненного долга.



Среди ночи Ваня проснулся. Главный двигатель молчал, «Самур» тихонько покачивался. За иллюминатором было темно. Старпом по-прежнему отсутствовал. Ваня оделся и вышел на палубу. Со стороны кормы были видны далекие огни стоящих на якорях кораблей. «Самур» тоже стоял на якоре, развернувшись носом вверх по течению.

– Канал занят, – сказал кто-то, плохо различимый в темноте. – На море шторм, и суда проходят канал по очереди.

– Какой канал? – спросил Ваня.

– Каспийский судоходный, – услышал он в ответ.

Чиркнула спичка, и в ее желтом свете Ваня узнал штурмана. На голове штурмана белела все та же шляпа. Ваня подумал, что эта шляпа штурману нужна вовсе не для защиты головы, а служит дополнением к образу, как у актера Боярского.

Штурман понял, что Ваня не знает о существовании Каспийского канала, поэтому пояснил между двумя затяжками:

– Волга несет в Каспий много ила, и корабли просто так войти туда не могут. Все время приходится земснарядами размывать ил и далеко в море иметь прорытый канал для судов. Вон, перед нами пять пароходов стоят. Только к утру, может быть, при хорошем раскладе, нас в канал пустят. А пока иди спать, что тут на ветру делать?

После второй порции сна Ваня почувствовал себя молодым огурцом на весенней грядке. «Самур», гудя машиной, плыл по вздыбленному зеленому морю. Волны становились перед ним на дыбы, а он сходу таранил их острым носом. Рассеченные валы врывались на палубу тяжелыми стеклянными струями и кружевной пеной. Иногда Ване казалось, что корабль превращается в подводную лодку или вообще идет ко дну. Изредка «Самур» погружался вровень с бортами, и волны гуляли по палубе, как в бассейне. Поеживаясь от ветра и от жутковатой картины штормового плавания, Ваня вглядывался с мостика в это великолепие, не веря своему счастью. Это ж надо: в простой командировке проплыть по штормовому морю на настоящем фрегате!

В ходовой рубке стояли штурман в шляпе и кроме рулевого еще один матрос по другому борту. У рулевого лицо было зеленоватого цвета, а глаза излучали красный свет. Через определенные промежутки времени рулевой бросал свои поручни, бросался на крыло мостика и некоторое время висел там, перегнувшись через борт. Потом возвращался, утирая рот рукавом и, как ни в чем не бывало, продолжал свое дело.

Корабль шел с сильной килевой качкой, как по крутым горкам. Ване очень нравилось, когда на очередном спуске у него все внутри опускалось как бы на больших качелях. Но через некоторое время ликование сменилось у Вани настороженностью, потом озабоченностью. Что-то с животом было не так. Крутые спуски с горки уже не радовали, а напрягали. К горлу подкатывало, ноги слабели. Он успел все-таки добраться до старпомовской каюты, больно ударился о перекатывающийся по полу бочонок, но достиг раковины умывальника.

Выворачивало и трясло Ваню столь основательно, что у него закралось подозрение: не полезут ли наружу с остатками гуляша и внутренности? Совершенно ослабевший, цепляясь за привинченную к полу мебель, Ваня буквально дополз до диванчика и рухнул на него бесчувственной колодой. Что после этого началось, не пересказать ни в какой страшной сказке! Спать Ваня не мог, его крючила острая боль в желудке, голова раскалывалась и кружилась, приступы рвоты убивали. Стоя на трясущихся ногах на ускользающем полу, хватаясь дрожащими руками за раковину, Ваня пытался освободиться, кажется, даже от того, что съел месяц назад. Перед выпученными глазами Вани на белый фаянс за неимением ничего другого капал желтый желудочный сок. Страдания Вани были так сильны, что он решил для себя, что лучше уж умереть, чем мучиться. Для совершения суицида сил, однако, тоже не было.

Вечер и ночь прошли в сплошном кошмаре. В те секунды облегчения, которые редко даровал ему Каспий, Ваня давал себе страшные клятвы никогда в жизни даже близко не подходить к берегам океанов, морей и озер! Ваня божился, что в первом же порту сойдет на берег, купит билет на поезд и уедет в родной Воронеж. Там он вернет государству деньги за командировку и даже, если главный конструктор будет наезжать, уволится к чертовой бабушке! Он отчаянно взывал к богу морей Посейдону, умоляя его утопить «Самур» и вместе с ним его, Ванины, нечеловеческие страдания! Когда в иллюминаторе забрезжил серый рассвет, Ваня не то уснул, не то потерял сознание.



Очнулся Ваня, когда на часах, что висели на переборке прямо напротив диванчика, стрелки показывали без четверти три. Из раскрытого иллюминатора веял свежий теплый ветерок. «Самур» почти не качало. Шторм утих. Не веря в счастье вновь обретенной жизни, Ваня прислушался к себе. Ни одна из частей организма не посылала тревожных сигналов. Есть хотелось неимоверно. Вместе с ветерком в каюту вплыл упоительный аромат жареной свежей рыбы. Ваня привстал с диванчика, по-волчьи принюхался. Ноги сами собой вынесли его в коридор и понесли к камбузу. То, что предстало перед очами еще недавно полумертвого «кадета», было достойно кисти великого художника. Посреди обеденного стола стоял большой эмалированный таз, в котором золотой горой возвышалась свежеподжаренная каспийская килька!

Глотая голодную слюну, подвывая от страсти ко всему роду тюлек, к которому когда-то принадлежала стоящая на столе килька, Ваня ринулся на камбуз. Кто там был и что ел, Ваня не видел. Чьи-то добрые руки подавали ему куски восхитительного черного хлеба, кто-то заботливо подвинул к нему тазик поближе… С самозабвенным хрустом сотню за сотней Ваня поглощал добычу под одобрительный гогот присутствующих членов экипажа.

Обильно запив кильку крепким ароматным чаем и сильно увеличив собственное поперечное сечение, Ваня вышел на палубу, твердо ступая по окрашенному металлу. Он прошел на бак, по-хозяйски обозрел слабо волнующееся море и зажмурился от наслаждения жизнью. От морской болезни не осталось и следа. Вопли отчаяния, богохульства и ужасные клятвы прошедшей ночи были надежно погребены под килькой, без надежды когда-либо вновь выбраться наружу.

В каюте по косвенным признакам Ваня обнаружил посещение старпома: исчез бочонок с икрой и был закрыт иллюминатор. С этого часа для Вани началась эпоха возрождения. Он активно начал изучать устройство сложной рыбонасосной установки и оборудования цеха переработки будущего улова в рыбную муку. Осваивал теорию ночного лова на свет и живо интересовался у «деда» Степаныча принципом действия легендарной турбины. Штурман бескорыстно ознакомил Ваню с эхолотом, а вечный уборщик Коровин научил орудовать морской шваброй.

Море успокоилось совершенно. Эхолот показывал глубину сорок метров. Сквозь почти прозрачную зелень просвечивало песчаное дно. Ветра не было. «Самур» застыл посреди Каспия при нулевом дрейфе. После наступления темноты было решено начать пробный лов. За это время почти весь экипаж успел искупаться в море. Ваня не позволил себе остаться в некупаном меньшинстве. Он прыгал в воду со спущенного трапа, с борта, с мостика, откуда отваживались прыгнуть немногие. В разгар веселья появился тощий и жилистый старпом в длинных трусах. Он зажал нос пальцами, молча сиганул с мостика, вынырнул и поплыл классическим кролем в открытое море.

– Во дает! – одобрительно заметил кто-то из экипажа.

Когда основательно стемнело, матросы вывалили за борт толстую черную змею, поперечником с человека – рыбонасосный рукав. На конце рукава красовалась конструкция, похожая на воронку, снабженная по четырем сторонам мощными лампами. Рукав ушел на глубину, свет зажегся, и Ваня с изумлением начал рассматривать подводный мир. Белым пятном светился песок на дне, мелькали всевозможные рыбы. Когда они попадали в освещенную область, то вспыхивали серебром, потом ныряли в тень и сами превращались в серые тени. Ближе к носу корабля, прямо перед рубкой, взревел рыбонасос. В специальный бак с решеткой на дне хлынула мощная струя воды. Вода по стальному желобу возвращалась в море, а на сетчатом дне начал на глазах вырастать шевелящийся ворох пойманной и отфильтрованной кильки.

– Ох, ты, беда какая! – услышал Ваня за спиной знакомый бас «деда». – Еще парочку таких пароходов, как «Самур» и «Днепр», так в Каспии за три года ни одной рыбешки не останется!

– Почему? – удивился Ваня.

– А ты сам посмотри, – указал рукой Степаныч в бак, – кого мы ловим! И килька в насос идет и всякая рыбная молодь! И здоровенную рыбину наш насос захватит. Видишь, вон селедка пошла? У трала – у того ячея не позволяет малька захватить! А мы гребем всех без разбору! Без чинов и без званий! Так хоть бы людям эту рыбу продали, а то – в муку!

До Вани стал доходить смысл сказанного механиком. Выходило, что «Самур», по сути, – браконьерское судно! И его, Ванины, рыбонасосные рукава прямо участвуют в грязном лове! Новый феномен – государство-браконьер – не укладывался в голове.

– Не все так мрачно, – попытался добавить медку в бочку с дегтем подошедший капитан. – Рыбная мука пойдет на корм скоту. Ценная витаминная добавка. А коровы – это молоко, масло и мясо. Да и сыры всякие. А то, что мы рыбную молодь губим, так это правда, но не такая уж страшная. В косяке кильки молоди мало. И взрослой другой рыбы тоже. Вот засосали сотню-другую сельди, так не тонну же! Селедку экипаж съест. Опять же, экономия колпита.

– А что такое «колпит»? – вспомнил вдруг Ваня наказ Валентины.

– Колпит? Коллективное питание, – буркнул капитан и удалился в сторону мостика.

– Не страшная правда, – угрюмо подтвердил «дед», заглядывая в бак. – У Каспия, как у океана, – берегов нет! И рыбы не меряно! Какую рыбную муку коровы в колхозах не сожрут, на складах сгноят. Не впервой! Сегодня за каспийскую селедочку на базаре в Астрахани платят как за золотую рыбку!

Механик сплюнул в бак и тоже ушел. Расстроенный Ваня остался у бака, который почти доверху наполнился живой килькой. Верхние рыбешки подпрыгивали, вертелись змейками в воздухе и снова шлепались в общую груду. Рыбонасос остановился. Дно бака откинулось на петлях, и добытая рыба ссыпалась на транспортер перерабатывающего цеха.

Ваня уже знал, что цех высоко механизирован. Обслуживает его всего восемь человек. Не пройдет и двадцати минут, как две тонны трепыхающейся кильки будут расфасованы в бумажные мешки в виде желтоватого жирного порошка – рыбной муки.

Собственно, работа Вани заключалась в том, чтобы проследить, насколько надежно скреплены между собой четырехметровые секции, из которых состоял весь рыбонасосный рукав. При лове с глубины сорок метров проблем не было.

На сегодня пробный лов был закончен. Корабль поплыл в сторону Махачкалы, где намеревался найти глубины до ста двадцати метров. С большей глубины рыбонасос качать воду был не в состоянии, да и рукав бы не выдержал собственной тяжести. Ваня ушел в каюту старпома в дурном настроении.

Утром обнаружилось, что «Самур» стоит на рейде Махачкалы, но в порт его не пускают потому, что в Дагестане произошло землетрясение. Капитан предложил желающим на пару часов съехать на берег, на это якобы разрешение было. Ваня, конечно же, выразил желание посетить Махачкалу одним из первых.

С левого борта спустили моторный баркас, в него попрыгали те, кто имел какие-то интересы на берегу. Дизель на баркасе зафыркал, и Ваня приготовился к высадке на незнакомую землю.

Причалили почему-то не к берегу, а к ржавой конструкции, которая когда-то была кораблем, а сейчас, лишившись надстройки, служила дебаркадером. Капитан многозначительно показал Ване на часы, три раза потряс в воздухе растопыренной пятерней и один раз – кулаком. Это должно было означать «отчаливаем в пятнадцать». Опоздаешь – останешься на берегу.

Ваня пешком добрался до городского пляжа, так как из порта в центр города пройти было невозможно: повсюду стояла милиция. На пляже Махачкалы преобладали ребристые ракушки, песка почти не было. С моря дул холодный ветер, и Ванин план искупаться отпал сам собой. Зато от пляжа, вверх по улице, оказался не охраняемый проход, куда Ваня устремился, заинтригованный словом «землетрясение».

Разгуливая по улицам сотрясенного города, Ваня ничего особенного не заметил. Редко в каких домах наблюдались незначительные трещины в стенах. Но в скверах рядами стояли большие армейские палатки, в которых разместились напуганные жители. По задам палаток шастали резвые дети. Обычно по трое. Два разбойника поднимали тыльный полог палатки, а третий чумазой мышью нырял внутрь. Через секунду он появлялся наружу с какой-нибудь добычей: эмалированным тазом, подушкой, парой башмаков. Наружные стражи резко опускали полог, и погоня с негодующими воплями начинала путаться в складках брезента, потеряв законную возможность преследования.

К трем часам Ваня спустился в порт, взобрался на ржавый дебаркадер и стал вглядываться в горизонт в поисках желанного баркаса. Подтянулись остальные члены десанта и, не теряя времени даром, принялись выпивать и закусывать.

Приплыл баркас, постукивая дизелем, на котором прибыл штурман в соломенной шляпе. Штурман сообщил, что сильное землетрясение было не в Махачкале, а где-то далеко в горах, в районе аула Сулак. Поэтому город пострадал мало. Еще поведал, что капитан, который уже на борту, приказал купить пива. И он отбывает по капитанскому поручению и вернется не раньше, чем через час. Десантники к концу монолога уже все свое выпили и загалдели, что им тоже нужно отполировать внутренности пивом. Дружной стаей «самурайцы» двинулись в порт. Ваня перебрался на баркас и стал от нечего делать изучать дизель. Дизель оказался японским, фирмы «Isuzu», но инструкции на табличках-шильдиках были на русском. Ване очень понравилась надпись: «кнопка запука».

По крылу мостика «Самура» нервно расхаживал капитан, томящийся без пива. Матрос Коровин елозил шваброй на хвосте корабля, то есть на юте. «Дед» сидел в тени мостика в полосатом шезлонге и дымил трубкой. Баркас приткнулся к борту, сплющив плетеные веревочные пузыри транцев. Пиво передали вахтенному, баркас подцепили к тросам шлюпбалок и закрепили на старом месте. Капитан помягчел и отдал команду сниматься с якоря. На мостике Ваня узнал, что «Самур» держит курс через все море, по диагонали, в Красноводск. Там капитан срочно должен купить домой холодильник. В Махачкале нужного холодильника не оказалось. Глубинный лов откладывался.



Море было спокойным, день солнечным. «Самуру» понадобилось двенадцать часов, чтобы пересечь Каспий и оказаться у мелкого, замкнутого Красноводского залива. Капитан решил войти в залив и швартоваться, когда взойдет солнце.

Утром штурман указал Ване на высокое здание без окон и мрачные емкости атомного опреснителя, возвышающиеся в некотором отдалении от города. Потом показал огромное пятно копоти на высокой скальной стене, опоясывающей город с севера.

– Там наверху – плато. А на плато военный аэродром, – рассказал штурман. – Один истребитель пару лет назад при заходе с моря врезался в скалу.

– На эхолот лучше смотри, – прервал пояснения штурмана капитан, – того и гляди, винтами за дно начнем цепляться.



Ваня побежал на корму и увидел коричневые клубы взмученного песка, которые вспучивались и разбегались во все стороны по относительно чистой воде залива.

– Стоп! – сам себе скомандовал капитан и перевел рычаг управления двигателем в положение «малый назад». – Не войдем мы в эту лужу, нам осадка не позволяет. Будем пятиться!

«Самур» отошел от входа в залив и бросил якорь в море.

– Баркас на воду! – распорядился капитан. – Поеду искать этот хренов холодильник. В Красноводске вроде бы всего два магазина бытовой техники.

Ваня вознесся на мостик и спросил разрешения капитана вместе с ним сойти на берег.

– Сходи, сходи, – милостиво разрешил капитан. – Но смотри, в обед уйдем. Возьми паспорт и деньги. Если опоздаешь к отходу баркаса, улетишь в свой Воронеж самолетом.

Вахтенный матрос, оценив тонкий юмор капитана, угодливо захохотал под трапом мостика. Ваня прошел мимо вахтенного, высокомерно задрав подбородок. Но паспорт и деньги на всякий случай взял.

По узким и зеленым улицам Красноводска гулять было очень приятно. Листва поглощала жару. Но везде было много песка, который, видимо, заносил сюда вездесущий ветер из недалекой пустыни. Ваня постоял на берегу около опреснителя, многократно искупался в совершенно прозрачной воде коротких каналов неизвестного назначения, которые врезались рядами в берег. Около киоска с мороженым, когда Ваня осторожно разворачивал купленное эскимо, он увидел неровный строй негритят, которых вели двое военных. Военные остановили строй и стали покупать негритятам и себе мороженое. Увидев недоумевающий взгляд Акулича, один из военных пояснил:

– Туркменчата. По всей пустыне собирали. В армию пойдут. В танковые войска.

Баркас вернулся на «Самур» задолго до обеда. Оказалось, что в Красноводске довольно скучно и смотреть особо не на что. Капитан был очень недоволен и ругал и Красноводск, и торговлю, и продавцов за то, что и тут не оказалось желанного капитанской жене холодильника. Капитан решил отоспаться, а завтра нанять грузовик и съездить в Небит-Даг, куда, говорят, недавно завезли эти холодильники.

– Будь они трижды прокляты! – бушевал капитан на мостике, где было прохладнее. – Ехать через пустыню, полторы сотни верст, да по жаре! А вдруг и там этого электрического сундука не будет?

Ване очень захотелось увидеть настоящую пустыню. Оставалось только уговорить капитана взять его с собой. Вечером Ваня постучал в каюту капитана. Капитан сосредоточенно сопел над третьей по счету бутылкой пива и к просьбе Вани отнесся вполне благосклонно. Но заметил, что в кабине места нет и, если Ване так уж приспичило, то ехать придется на кузове.



Утром Ваня был готов к покорению пустыни. Из штурманского атласа он с сожалением узнал, что настоящие пески Чильмамед-кум расположены несколько в стороне от дороги. Но на всякий случай он приготовил фотоаппарат и даже выпросил у штурмана напрокат его знаменитую шляпу.

Как только грузовик вскарабкался на плато, преодолев крутой подъем, проложенный по той самой закопченной скале, в лицо Ване подул настоящий пустынный ветер. Ване показалось, что он стоит у открытой печной топки. Он поскорее присел на пол кузова, укрывшись за кабиной. Иногда он высовывался из своего убежища, ожидая увидеть настоящую пустыню. Но справа по ходу все тянулись плоские солончаки с редко торчащей сине-зеленой осокой. Слева изредка выступали блеклые, желтоватые скалы, пересыпанные серым, невзрачным песком. Ваня уже пожалел, что напросился в эту поездку, но ничего не оставалось, как терпеть. Часа через три неимоверного пекла и тряски Ваня обнаружил, что справа тянется уже сплошной песок, а слева – настоящие барханы и светлые скалы. Вдруг на дугообразной вершине одного из барханов Ваня заметил варана. Ваня застучал кулаком по кабине. Машина резко затормозила, на подножку вывалился рассерженный капитан:

– Ты чего грохочешь? Укачало, что ли? Или чего другого?

– Там варан, – почему-то зашептал Ваня, – настоящий варан!

– И черт с ним, с твоим вараном, – заключил капитан и полез в кабину.

– Можно, я его сфотографирую? – взмолился Ваня.

– Валяй, фотографируй, только недолго, – прорычал капитан из кабины.

Ваня спрыгнул на землю и упал, от долгого сидения в кузове затекли ноги. Поднявшись и отряхнув брюки, Ваня побежал к варану. Но чем ближе он подбегал, тем больше становился варан и тем недружелюбнее он смотрел на Ваню. Увязая в мелком песке, Ваня сбавил темп и начал подбираться к варану, изготовив фотоаппарат. Но варан вдруг приподнялся на неожиданно высоких ногах и сразу стал похож на большую злую собаку. Только вместо шерсти на этой «собаке» было подобие темно-серой матовой чешуи. Варан повернул в сторону Вани длинную шею, высунул устрашающий фиолетовый язык и зашипел так, что у Вани душа мигом ушла в пятки. Он навскидку сделал несколько кадров, попятился, не сводя глаз с жуткого зверя, потом повернулся и со всех ног бросился к машине. Узкоглазый шофер, который со своей стороны мог видеть все Ванины маневры, ехидно осведомился:

– Что, испугался наша крокодила?

В Небит-Даге капитан купил итальянский холодильник. Ваня изо всех сил старался помогать при погрузке громоздкого ящика. Этим он пытался смягчить возможное негативное мнение у капитана за свое бегство от местного звероящера. На корабль прибыли поздно вечером. Матросы быстро сгрузили холодильник. Грузовик уехал. Капитан откупорил бутылку пива, изъятую из отечественного холодильника в собственной каюте. Ваня, в который уже раз подивившись отсутствию старпома, поворочался на горячем диванчике и заснул сном праведника. Конечно же, ему приснилась Алена. И во сне все было не так, как в трущобном поселке. Куда лучше!



Когда самым малым ходом «Самур» выбрался с Красноводского рейда, вся команда была поднята по авралу. Матросы разошлись по всему кораблю с кистями и краской. Подкрашивали ржавые потеки, чем-то стучали, что-то передвигали. Всей суетой заправлял рыжий боцман. Из обрывков разговоров Ваня уловил, что «Самур» готовится к ходовым испытаниям на предельных режимах. Так было запланировано еще на заводе.

Перед острым носом корабля расстилался спокойный Каспий, добродушно относясь к тому, что по нему скользит большой и хищный корабль. «Дед» Степаныч поднялся на мостик, почесал живот под тельняшкой и сказал капитану:

– Давай, Васильич, начинай!

– Курс? – уточнил капитан у рулевого.

– Шестьдесят, – последовал четкий ответ.

– Штурман, что на локаторе по курсу?

– Чисто, капитан, – доложил штурман.

– Начнем, пожалуй, – сказал капитан, обращаясь ко всем сразу. И к Ване, который стоял тут же в рубке.

Капитан плавно сдвинул регулятор хода на «полный вперед». Турбина, которая до сих пор тихонько гудела в недрах машинного отделения, начала набирать обороты. Гул постепенно перешел в тугой рев, потом в свист. Корабль присел на корму, за которой вырос зеленый монолитный бурун. От носа в обе стороны разлетелись пенные усы. «Самур» несся по морю, как гоночный катер, рассекая воду и воздух. Ваня представил себе, что «Самур» – военный корабль и что он вот так, распластавшись ястребом, мчится в бой. Его охватил восторг, как у участника гонки. Жаль только, что рядом не было соперника, которому «Самур» утер бы сопли!

Петр Степаныч стоял на мостике довольный. Капитан вышел на правое крыло и смотрел в бинокль назад, на кильватерную струю, как врач на кардиограмму.

Внезапно какой-то посторонний звук вкрался в гладкий свист турбины. Сухой шорох быстро перешел в громкий стук, потом в лязг и скрежет. «Дед» тигром метнулся в рубку и рванул рукоятку на «стоп». Турбина оскорблено взвыла и умолкла. В рубку ворвался капитан.

– Кто остановил машину? – заревел он хриплой турбиной.

– Я, – ответил «дед». – Беда у нас! Бегу в машину!

– Старпома в машину! – прокричал капитан страшным голосом в микрофон и, опередив «деда», ринулся вниз по трапу.

«Самур», скособочившись, медленно сбавлял ход, слегка проседая на корму.

– Аврал! – раздался голос боцмана по громкой связи. – Водяная тревога!

Загрохотали сапоги по трапам и коридорам. Экипаж занимал установленные тревогой места. Сначала Ваня не понимал ничего из происходящего. Ему показалось, что продолжаются испытания и все идет по плану. Но внезапно вспомнился странный звук турбины, и Ваня встревожился. Как инженер он понял, что такой звук не мог быть нормой. Что-то произошло. Что-то сломалось. Но что? Турбина? Почему же корабль волочит корму, как будто ему перебили хребет? Почему на лицах матросов появилась решительность и озлобление? Штурман, который остался один с Ваней на мостике, негромко сказал:

– Поплавали. Теперь нырять будем.

Ваня непонимающе уставился на штурмана. Тот показал Ване рукой на корму. Теперь стало заметно, что корма погрузилась больше положенного, и «Самур» к тому же наклонился на правый борт. В подтверждение наблюдения, по металлической палубе со стеклянным стуком перекатилась к борту пустая пивная бутылка.

Из машинного отделения поднялся капитан. Вид его свидетельствовал о больших неприятностях. Он толкнул ногой дверь радиорубки и начал щелкать выключателями радиостанции.

– Я «Самур», я «Самур», – размеренно заговорил он в микрофон. Было понятно, что капитан сдерживается.

– Слышу вас, «Самур», – ответил голос с металлическим оттенком. – Почему на аварийной частоте?

– Даю место, – сказал капитан.

Высунулся из двери и махнул рукой штурману. Штурман подхватил со своего столика карту и побежал к радиорубке. Капитан захлопнул дверь, и Ваня перестал слышать его голос.

На мостик тяжело взобрался «дед». Брюки до колен у него были мокрыми.

– Турбина сошла с фундамента, – тихо сказал он Ване. – Не понимаю, ведь ее на заводе на ходовых испытаниях гоняли на «полном». Да еще и на валах пошли перекосы… Шов на тридцать восьмом шпангоуте разошелся. Течь у нас, братишка. Помпы работают во всю силу. Если вода до генератора дойдет, то и помпы станут. Старпом с ребятами внизу пытаются дырку законопатить.

– Мы можем утонуть? – спросил Ваня, удивляясь своей выдержке.

– Мы-то не утонем, – вздохнул «дед». – Шлюпки есть у нас, плоты. Море тихое, солнышко светит. Кто при такой благодати тонет? Корабль жалко. На полгода, не меньше, на ремонт станем. Только из колыбели и чуть ли не в гроб!

Открылась дверь радиорубки. Капитан, с лицом краснее свеклы, быстро прошел в ходовую рубку. Снизу поднимался совершенно мокрый старпом, вытирая на ходу руки промасленной тряпкой.

– Ну, как там? – нервно спросил капитан.

– Вроде бы, держит, – ответил запыхавшийся старпом. – Клинья забили. Течи почти нет. Сейчас помпы воду выгонят. Но вся штука в том, что от шва две трещины в обшивке пошли. Слава богу, наверх от ватерлинии.

– Это значит, своего хода у нас не будет?

– Так точно. Даже если бы удалось турбину на место воткнуть. От вибрации у нас просто корма отвалится.

– Замеча-ательно, – протянул капитан. – Хоть позора не натерпимся. SOS давать не придется.

– Но ты буксир вызывай, – посоветовал старпом. – Смотри, погода портится. А в шторм, кто его знает, как трещины себя поведут? Я сейчас дал команду засверлить обшивку и стяжки на болты или на заклепки поставить. Но это, сам понимаешь, для блезиру.

Старпом засунул тряпку в карман мокрых брюк и ушел, унося запах солярки.

Капитан крикнул пришедшему радисту:

– Переключи громкую связь на рубку!

В динамике над штурманским столиком послышался треск радиопомех.

– «Самур», – прорезался металлический голос, – «Самур», на связь.

– «Самур» на связи, – ответил капитан в микрофон.

– Буксир «Самара» выйдет к вам через час-полтора. Рандеву часов через семь-восемь. Васильич, ты в курсе, что погода портится? Что собираешься делать?

– Я «Самур». Да в курсе я, в курсе. Пластыри мой боцман забыл в Астрахани. Сейчас медицинские носилки реквизирую у фельдшера, заведу на тросах, пришлепну дырку снаружи. Но у меня по металлу трещины, как бы корма не отвалилась!

– Что, так хреново?

– Да хуже не бывает! Фрегат в бога душу мать! Еще и трех месяцев ему нет от рождения, а рушится в хлам! Я уже просчитываю, что, может быть, надувные плоты развернуть в машинном отделении, чтоб свободный объем сократить и корму не потерять, если отрываться начнет.

– Не спеши с плотами. До вас около часа ходу «Марине Расковой». У нее, правда, буровые трубы на палубе. Но людей, в случае чего, она принять сможет. Ей тоже команда прошла к тебе двигать. Наблюдай с норда. Еще пару пароходов к тебе завернем, как только уясним всю обстановку. Держись, в общем!

– Принято. Конец связи.

Капитан положил микрофон и спросил у «деда»:

– А что там с рулевой машинкой?

– Вывалился кусок чугунины из корпуса. Гидравлика вытекла. Ремонту не подлежит. Сам знаешь, чугун не варится.

– Значит, и руля у нас нет? – ни к кому конкретно не обращаясь, спросил капитан.

– А если ее эпоксидной смолой заклеить? – робко вмешался в разговор Ваня. – Я для ремонта стыков на рукавах на всякий случай эпоксидку с собой захватил и отвердитель. Кусок большой?

– А что, дельное предложение! – оживился капитан. – Степаныч, большой кусок отвалился?

– Миллиметров двести на двести пятьдесят при толщине корпуса – десять.

– Только обработать шов нужно будет тщательно. Спиртом или бензином, – уточнил Ваня.

– Ну, бензина у нас на борту нет. А вот спирта в достатке. Радист, тащи спирт из медпункта! Скажи фельдшеру, я приказал. Сколько твоя эпоксидка будет сохнуть?

– Я думаю, до полной твердости нужно будет сушить сутки. Но если это не очень ответственное место, то трех-четырех часов вполне достаточно.

– Положим, часа четыре нам погода подарит. А то без руля и без двигателя штормовать будет не комфортно.

Радист принес литровую банку со спиртом, закрытую пластмассовой крышкой. Капитан взял у него из рук банку, посмотрел на свет и передал «деду»:

– Если этот эскулап спирт отпивал, а доливал туда воду, я его своими руками утоплю, как котенка, в первом же затоне! Бери, Петр Степаныч, зеленого змия, протирай свою рулевую машинку. Раз уж хода нет, то хоть выруливать по ветру сможем. Подруливающим винтам одним не справиться! Студент вроде бы дело знает.

Ободренный такой речью, Ваня рысью помчался в каюту старпома за эпоксидной смолой.



Рулевая машинка представляла собой большой, окрашенный в светло-желтый цвет чугунный ящик с закругленными краями. К ней и от нее тянулись трубопроводы и шланги. В рулевом отсеке на полу еще хлюпала вода: помпы не закончили осушение. Ваня осмотрел кусок отвалившегося чугуна и осмотром остался доволен. На его взгляд, ремонт был возможен. Степаныч отлил спирт в стакан, брезгливо понюхал и протянул стакан Ване:

– Начинай, студент!

Небо из синего постепенно становилось серо-желтым, под цвет пустыни. На море появились маленькие свирепые волны. С гребней волн срывались белые веера пены. «Самур» выбросил два носовых якоря и развернулся носом к ветру. Продолжала жужжать электродрель, высверливая очередное отверстие в обшивке. Потом визг дрели сменялся шипением автогена, разогревающего заклепку, и стуком молотка, приклепывающего стяжку.

– Ну как, готово? – спросил Ваню «дед», спустившись в очередной раз в рулевой отсек.

Ваня осторожно постучал по вклеенному обломку маленьким гаечным ключом. Звук был не дребезжащим, а вполне «чугунным».

– Не знаю точно, – неуверенно ответил Ваня. – Я бы еще посушил часика два-три.

– Ладно, пока большой волны нет, мы на якорях удержимся. Дно под нами песчаное. Якоря держат неважно. Если море разгуляется, поползем мы, куда Нептун прикажет.

– А подруливающие винты не помогут?

– Слабенькие они. Для портовых маневров. От руля без хода тоже мало толку, но без него еще хуже!



Протяжно загудел сиреной подошедший буксир. Аврал отменили, хотя помпы продолжали урчать в трюме. Команда высыпала на палубу встречать БП-17 «Самара». Коренастый буксир не стал тратить время попусту. Всем своим видом он демонстрировал решительность и деловитость. Обошел вокруг «Самура», словно прицеливаясь. Потом с борта буксира бросили «легкость» – тонкую веревку с грузом. «Легкость» поймали на «Самуре». Буксир перешел к носу «Самура», выпуская за собой тонкую паутину троса. Рыжий боцман закрепил трос на шпиле – вертикальной палубной лебедке, и начал наматывать его на барабан. За тонким тросом с буксира потянулся могучий, в руку толщиной, стальной буксирный трос с петлей. С помощью матросов петлю закрепили на носовом кнехте «Самура» и из громкоговорителей буксира подали команду сниматься с якорей.

Загудели якорные лебедки. Якорные цепи наклонно поползли из моря, омываемые струями воды от специальных насосов. «Самур» продвинулся немного вперед, и цепи заняли почти вертикальное положение. Наконец на поверхности показались черные якоря «Самура», прихватившие с глубины в качестве сувениров бледные водоросли.

Буксир дал малый ход, одновременно удлиняя буксирный трос, отошел от «Самура» метров на пятьдесят и остановился.

– На «Самуре» – прокаркали динамики буксира. – Даю ход. Если что не так – давай три гудка!

Провисший буксирный трос вынырнул из воды, орошая Каспий стекающей с него водой, и натянулся. Из-под кормы буксира вывернулись тугие валы. Было понятно, что буксир – тот еще мужичок, и силища у него еще та!

Ваня пошел посмотреть на свою рулевую машинку. После ответственного ремонта Ваня стал относиться к ней с большой симпатией. Машинка успокоительно чикала и поквакивала в такт командам рулевого из рубки. Ваня провел пальцем по клееному шву: палец остался чистым и сухим.

Несмотря на разгулявшиеся волны, буксир уверенно тянул раненого «Самура» на север.

– Три балла, – подытожил штурман, откладывая в сторону линейку. – А при выходе из канала были все девять!

– Девять баллов! – весело ужаснулся Ваня. – Я пережил девятибалльный шторм! Теперь понятно, почему меня так скрутило. Но сейчас чихать мне на эту волну!



Сойти на твердую сушу Ване пришлось уже на судоремонтном заводе, в затон, куда раненого «Самура» втащили, а потом и затолкали юркие чумазые буксиры. Места в доке для «Самура» не оказалось, и его на неопределенное время пришвартовали к унылой бетонной стенке. Во время швартовки на мостике каменной глыбой стоял капитан без фуражки, а из двери правого крыла торчала бессмертная соломенная шляпа штурмана. С берега корабль показался Ване бесприютным сиротой, а не гордым когда-то фрегатом. Ваня уже попрощался со всей командой, особенно тепло с «дедом» – механиком. Уходить от корабля не хотелось. Короткая командировка вдруг показалась Ване одновременно длинной, столько он успел увидеть, узнать и прочувствовать. Солнце пекло, на улицах Астрахани было совсем мало прохожих и машин, а то, что попадало в поле зрения, было плоским и медленным, как будто всех расплавила и расплющила жара. Ваня потихоньку побрел в направлении высоченной колокольни, чтобы напоследок получить хоть какое-то впечатление от города. Колокольня и впрямь оказалась замечательной, а дальше, за большим пустырем, Ваня заметил ряды деревянных частных домов, огороженных высокими бревенчатыми заборами с прямо-таки средневековыми массивными воротами. Ворота сплошь были украшены затейливой резьбой, прикрыты кровельками из гонта и имели разнообразные кованые ручки. Ваня достал фотоаппарат, выбирая, с чего начать съемку. Как вдруг откуда-то с конца улицы появилась женщина, обряженная, несмотря на жару, в шерстяную кофту, и с головой, укутанной в платок. Она уже издали начала махать руками и громко кричать на всю округу:

– Шпион! Задержите шпиона! Отберите у него аппарат!

Ваня быстро сообразил, что еще через минуту ему придется кому-то доказывать, что он не шпион. С возможной приличной скоростью, чтобы это не было похоже на бегство, он направился к выходу из узкой улицы. Но женщина неожиданно побежала, неразборчиво крича еще что-то страшное, чего уже Ваня старался не слушать, переключившись на полноценный бег. Через два квартала, убедившись, что погоня отстала, Ваня попытался отдышаться, что в астраханском пекле оказалось несколько затруднительно. На всякий случай, прикрываясь с тылу колокольней, Ваня переместился в цивильную часть города, где выпил подряд три стакана лимонада в ларьке, примостившемся в тени большого здания. После того, как холодный лимонад шипящими змейками разбежался по организму, Ваня сообразил, что стоит перед тем самым управлением порта, от которого начинался его путь в головокружительные каспийские дали. Как же ему захотелось снова оказаться на пахнущем краской мостике, увидеть белые барашки на гребнях волн! И черт с ней, с качкой!



Поезд на Воронеж из Астрахани уходил тоже почти в полночь. Ваня купил билет и ожидал посадки в зале ожидания, читая купленный тут же на вокзале детектив Яна Флемминга «Из России с любовью». Агент 007 вытворял чудеса в Стамбуле, куда временно перенеслась Ванина душа, когда его вернуло на астраханскую землю легкое похлопывание по плечу. Ваня обернулся и увидел старпома, как всегда появившегося ниоткуда с чем-то круглым в руках, завернутым в газету.

– Икра, – сказал старпом. – Наша родная внутренняя контрабанда. На вокзале не обыскивают, не бойся. Если в поезде не укачает, и ты доберешься до места, то одолеешь эту банку дома месяца за два!

Старпом сунул тяжелый сверток Ване в руки, снова потрепал его по плечу и удалился в вокзальные двери, не оглянувшись.




Конек-Горбунок


Среди советской армейской техники было немало курьезов на четырех колесах. Одним из таких образцов военной мысли был ТПК – транспортер переднего края, созданный, надо полагать, на Украине. Во всяком случае, его упрощенный вариант как долгожитель и по сей день колесит по странам СНГ под именем «Волынянка».

ТПК представлял собой платформу-понтон с размещенным впереди форсированным двигателем воздушного охлаждения. Все худшие качества «жужжалок» – «Запорожцев» этот двигатель перенял в полном объеме: малый ресурс, неуверенный пуск, несусветный расход топлива и страшный шум из-за отсутствия рубашки водяного охлаждения и присутствия вентилятора обдува блока цилиндров. Кроме того, сложно сочлененное рулевое управление имело постоянную тенденцию к заеданию, поэтому крутить руль на ТПК часто приходилось в полную силу.

По идее ТПК должен был использоваться в качестве санитарного эвакуатора. Но не чужд был установки на платформе легкого миномета или ПТУРса. Водитель на узеньком сиденье располагался посередине, а по бокам, опустив ноги в небольшие колодцы понтона, устраивались или санитары, или огневой расчет. Какая-то изюминка в замысле военных и конструкторов, безусловно, была. Будь на то время в стране подходящий двигатель с водяным охлаждением, упростить бы рулевой привод и поработать с внешними обводами – ТПК по сей день радовал бы профессиональных военных и не был бы обделен вниманием любителей побороздить бездорожье!

Вообще-то, у ТПК хватало и положительных качеств. Главное его достоинство – способность плавать. Полуоси полноприводного автомобильчика выходили из понтона через гофрированные резиновые уплотнители. То же касалось и рулевых тяг. В моторном отсеке был установлен маленький трюмный насос для откачки воды, просачивающейся сквозь дефекты уплотнения. Правда, в самом понтоне насоса не было, а для слива воды были предусмотрены эдакие миниатюрные кингстоны – отверстия, затыкаемые резиновыми пробками. Значит, в безвыходном положении автокораблик способен был достойно самоликвидироваться и лечь на дно! Передаточные числа в коробке были подобраны очень удачно – на светофорах эта козявка вырывалась далеко вперед, нервируя водителей барских иномарок, солидных волг и юрких жигулей. Ко всем радостям езды на такой машинке прибавлялась одна понижающая передача, используя которую можно было вообще пускать автомобиль самоходом, что и было предусмотрено замыслом конструкторов: рулевая колонка, имеющая карданчик, наклонялась чуть ли не до пола. Водителю оставалось разложить сиденье, лечь на платформу животом, а газ добавлять или удалять отдельной манеткой, выведенной под панель. Ветровое стекло укладывалось на капот, и малютка становилась практически незаметной на поле боя, прячась за кротовыми холмиками и травинками.

Подвеска ТПК была весьма комфортной и абсолютно не пробиваемой – торсионной. Для пуска в лютые морозы было предусмотрено устройство впрыска эфира во впускной коллектор. Я им, честно говоря (а через мои руки прошло около десятка ТПК), не пользовался ни разу. Но верю, по опыту пуска первобытных дизелей, что штука это эффективная.

К достоинствам машины следует добавить абсолютно плоское днище и рельефный протектор шин. Для знатока это ясные сигналы о ее великолепной проходимости. В книжке-инструкции по эксплуатации ТПК было написано, примерно, следующее: «Машина предназначена для езды по бездорожью, способна преодолевать мерзлую колею, железнодорожные рельсы, траншеи и рвы, проволочные заграждения, водные препятствия шириной до 150 м…» и что-то еще в этом роде.

В начале девяностых, когда большая часть населения нашей страны была озабочена проблемами выживания, на какой-то богом забытой военной базе в Ростове я наткнулся на Клондайк: десятки списанных ТПК по причине изменения военной доктрины. Сравнительно малоезженых и почти готовых к реализации в частные руки.

Я немедленно занял деньги у товарищей и занялся перегоном автомобилей в Карачаево-Черкесию, где в то время жил. Сам процесс перегона был весьма занятным. Ни один гаишник не отказывал себе в удовольствии «тормознуть» диковинку под брезентовым тентом и полюбопытствовать:

– Что это за насекомое?

Кстати, о тенте. Ехать под ним было невозможно даже при умеренном ветерке. ТПК швыряло во все стороны, зад норовил навсегда оторваться от дороги. Машина изображала из себя лягающегося Конька-Горбунка, чем пару раз сильно напугала водителей, дерзнувших неосмотрительно приблизиться сзади. Срочно пришлось рационализировать конструкцию: установить самодельную дугу над водительским местом и переместить туда тент. А хвост – черт с ним, пусть мокнет. Все равно железный!

В Черкесске все ТПК я разбирал до размеров молекул. Лечил и восстанавливал с надеждой если не на обогащение, то на честно заработанный кусок хлеба.

Первым покупателем был милиционер. По совместительству охотник. Рано утром он пришел с приятелями и с улицы поверх забора долго наблюдал за тем, как я орудую гаечными ключами. Налюбовавшись вдоволь, он заявил о своих покупательских намерениях и заказал тест-драйв. За руль осторожный милиционер сесть не рискнул, предоставив это право продавцу, то есть мне. Он и его ближайший коллега уселись по бокам, опустив ноги в колодцы и беспомощно озираясь в поисках чего-нибудь, за что можно было бы ухватиться руками. Остальная орда, числом в три единицы, расселась сзади на платформе, на услужливо подстеленном мною тенте. Держаться там можно было лишь друг за друга.

Объектом демонстрации уникальных качеств лота должен был стать большой пруд в зоне отдыха Черкесска – Зеленый остров. От стойла до пруда у ТПК было около километра асфальта, который он, бодро жужжа, преодолел за пару минут. Пруд находился за высокой дамбой и, получив согласие покупателя, я резко вывернул руль влево. Машина встала на дыбы, испытатели на платформе дружно ойкнули и ухватились за что ни попадя, то есть за сидящих на боковых сиденьях. ТПК горным козлом взлетел на дамбу и запылил по проложенной колее. При полном безветрии пруд казался зеркальным. Под плакучими ивами клевали носами редкие рыбаки, и вдали трусцой перемещалась группа любителей здорового образа жизни. Милиционер милостиво кивнул, и я снова крутанул руль влево. Спрыгнув с уступчика, образованного отступившей водой, ТПК с утиным плеском свалился в воду. Надо признать, что для меня это было первое в жизни плавание на моторизированном корыте, и я тоже испытывал некоторую неуверенность. Мои сухопутные попутчики, трусливо поджав ноги, уставились на кромку борта: с учетом перегруза, ТПК выступал из воды едва ли на высоту спичечного коробка. По пруду пошли волны, рыболовы побросали снасти, а физкультурники с воплями устремились к нам на помощь. Обстановка предполагала единственное толкование: не проспавшиеся пьяные мужики на чем-то приехали топиться!

А амфибия с брызгами и урчанием уверенно поплыла на середину пруда, где было глубоко, но уже не страшно. Движение и управление ТПК обеспечивал собственными колесами, развивая скорость приличного пешехода. Около противоположного берега со дна торчали стебли осоки и, едва зацепившись за них колесами, машина резко ускорилась и буквально вылетела на обрывистый склон. Почтительная рыболовно-физкультурная толпа окружила амфибию. Гордый милиционер, облокотившись о капот, снисходительно давал пояснения, предварительно нахватавшись от меня технической терминологии. Я же мысленно потирал руки, считая сделку свершенной. Но, оказывается, зря. Струсившие друзья отсоветовали милиционеру покупать борзоватую технику. Расстроенный милиционер сунул мне ладонь дощечкой и отбыл восвояси, оставив меня наедине с железным земноводным.

Автомобильчики мои продавались трудно, хотя цена была божеской. Отпугивала необычность. Преобладали любопытство и недоверчивость. А устраивать шоу для каждого покупателя становилось уже накладно.

Как-то раз мы с товарищем, помогавшим мне в реализации автомобилей, возвращались домой после очередных неудачных торгов и решили по пути заехать на знаменитые провалы на обширном плато над аулом Хабез. Свернули с асфальта на проселок, затем и вовсе на накатанную колею. Колея довольно круто уходила вверх. Справа она ограничивалась травяным склоном, слева – небольшой дамбой, за которой параллельно дороге бежал ручей. Свернуть с этой колеи было невозможно. И когда за очередным витком дороги мы заметили, как с территории фермы, раскинувшей свои хлевы на плато справа по ходу, гусеничный трактор с лопатой выгребает на дорогу продукты жизнедеятельности коров, легкая дрожь пробрала нас и нашего четырехколесного друга. Выбор, конечно, был: сдавать задним ходом около двух километров и навсегда покрыть позором бессмертную славу вездехода.

А именно так мы рекламировали ТПК на всех автомобильных базарах.

Включаю понижающую передачу и въезжаю в вязкую, нехорошо пахнущую массу глубиной около сорока сантиметров. На чувствительном подъеме, высокооборотная «жужжалка» надсадно воет, цепкий внедорожный протектор буксует, метра на четыре вверх летит коровий помет. Мне-то ничего, я посередине. Но товарищу, сидящему с краю, здорово достается. Метр, еще метр… Не поверите, ТПК ползет вверх! Тракторист выскочил из кабины. Что-то кричит, вытаращив глаза. Но нам не до него. Позади уже более полусотни метров «лавового» потока. Наконец, зацепившись колесами за земную твердь, амфибия резво рвется вперед, и я сбрасываю газ.

На плато оказалась не боронованная пахота. И мы вдоволь напрыгались по буграм и кочкам, испытывая ТПК в движении вдоль и поперек борозд. Во внедорожные качества машины поверили безоговорочно. Налюбовавшись провалами, пустились в обратный путь. Те два часа, пока мы были наверху, трактор продолжал свое грязное дело, и препятствие на дороге стало глубже и длиннее. Успокаивал уже полученный опыт и то, что теперь дорога шла под уклон.

Действительность оказалась куда более неприятной. Глубина слоя из миллионов коровьих блинов оказалась такой, что ТПК уже был не в силах достать колесами землю, а погружаться мог только медленно и неохотно. Из-за этого мы передвигались вниз лягушачьми прыжками. Через пару минут я смог приноровиться и уже спокойно дожидался очередного погружения. Затем – газ до пола, прыжок! Сбрасываю газ, выжимаю сцепление, и ТПК снова тоскливо погружается. Отпускаю сцепление, газ – новый прыжок. И так около получаса.

Сожгли полбака бензина, выехали на чистую колею и потрясенные переглянулись: ЕЩЕ НИКТО В МИРЕ ТАКОГО НЕ ДЕЛАЛ! Ни один тест ни в одной самой милитаризованной стране не предусматривает проведения испытаний боевой техники в… Как бы это научно сформулировать? На полигоне смоделировать подобное невозможно, а в реальных условиях – разве только в Карачаево-Черкесии с ее безбашенными трактористами!

Внизу, в реке Малый Зеленчук, нашли перекат и стали гонять машину взад-вперед, стараясь вымыть коровье дерьмо, залепившее гондолы колес. Куда там! Дома я изломал два веника, соскребая сцементировавшуюся массу, но тщетно. Тут же вспомнил старый анекдот: «Недовольный покупатель никак не мог подобрать подходящий эпитет по поводу качества покупаемого навоза». Помню, эта машина так и ушла к новому владельцу, сопровождаемая моими уверениями, что это какой-то новый военный вариант противокоррозионной защиты!




Кощей


Денис Дронин, по прозвищу Дроня, попал как-то в спасатели на Эльбрус.

В тот сезон счастливо совпали даты образования бывших советских республик Кавказа. Все до одной республики решили в честь такой замечательного события организовать массовое восхождение на Эльбрус. Кто из альпинистов попался под руку, тот и был направлен на обеспечение безопасности мероприятий. Так Дроня и влип в это дело.

Кому торжественно справлять пятидесятилетие, а Дроне со товарищи топтать гору вверх и вниз, маркировать маршрут, цеплять ленточки на палки у особо опасных трещин, налаживать связь. В общем, хлопот по самые уши. Рухнули все планы Дрони на лето. Правда, кое-где намекнули, что работа на Эльбрусе поможет досрочно повысить инструкторскую категорию.

Живет Дроня за занавеской, на высоте трех с половиной тысяч метров. Место называется «105-й пикет». Когда-то тут был биостационар, где проводили опыты над собаками. Теперь остался один длинный барак и при нем выносное строение – кухонька, не считая выносного же туалета. В бараке никакой мебели для туристов, кроме двух длиннющих рядов железных коек с матрацами. А в самом торце – брезентовая занавеска из автомобильного тента. За тентом только две скромных коечки-раскладушки, спас-фонд, радиостанция. С этого командного пункта Дроня руководит бригадой спасателей. А его люди ютятся кто где выше: на «бочках», на «Приюте 11-и». В первое время Дроня часто покидал свой КП, носился по горе, организовывал четкую работу спасателей. Потом, когда стали прибывать первые делегации, вынужден был больше просиживать у радиостанции.

На «105-й пикет» в те времена профсоюзы «закачивали» в день по две плановых туристских группы. Это человек под шестьдесят. Замученные пятичасовым подъемом из Терскола туристы без сил валились на койки. Они были сейчас способны лишь на то, чтобы мысленно попросить маму забрать их отсюда. Неумолимые инструкторы чуть ли не пинками заставляли дежурных готовить еду и доходчиво объясняли полную безвыходность положения туристов: на следующий день они должны будут подняться к «Приюту 11-и» и там переночевать. При этом не упускали возможности напомнить, что «Приют» находится на высоте 4200 метров над уровнем моря. Впереди еще семьсот метров набора высоты. Значит, надо есть. Хочешь-не хочешь!

Чтобы чрезмерно не раздражать разозленных туристов своим бодрым видом, инструкторы удалялись в загодя поставленные поодаль палатки и там продолжали персональную тайную жизнь.

Бедолаги-туристы с кружащимися от высокогорья головами бродили тенями по бараку, бессмысленно перетаскивая из угла в угол макароны, тушенку и прочие консервированные деликатесы, которые им насовали в дорогу заботливые профсоюзы и родители. Доступных способов превратить эти предметы во что-то съедобное, как правило, никто не знал. Дроню за его занавесочкой постоянно осаждали голодные люди, засыпая неожиданными вопросами. Сколько, например, нужно сыпать соли в сорокалитровую кастрюлю, если в ней будут вариться макароны на двадцать шесть человек? Или такой вопрос: можно ли использовать консервы, у которых пузырями вздулись крышки? Второй вопрос был на порядок серьезнее первого, так как предполагал некоторую долю ответственности. Ушлый Дроня моментально оценил уникальность ситуации. С видом университетского профессора он рассматривал этикетки на банках и клейма на крышках. Если в руки Дроне попадалась банка «Килька в томатном соусе», он величественным жестом разрешал пускать продукт в оборот. Но если невесть откуда забредала банка «Лосось натуральный в собственном соку», или, того интереснее, – «Фарш сосисочный. Высший сорт. Произведено в Испании», то Дроня не колебался ни секунды. Он брезгливо морщился и указывал несчастному владельцу банки на дальний угол своего закутка, куда следовало немедленно бросить заразу на предмет ее дальнейшей утилизации. Решая судьбу консервов, Дроня употреблял слово загадочное, не дающего полного представления о дальнейшей участи продукта: то ли уничтожения, то ли поедания.

Сначала дальний угол заполнялся вяло. Потом, по мере того, как слава научного консультанта Дрони ширилась, куча банок разрасталась и скоро стала напоминать небольшую горку, особо не выделяющуюся среди гордых вершин Кавказа. К сроку окончания общественно-альпинистских мероприятий гора консервов вполне могла конкурировать по объему с Эльбрусом и значительно превосходила Эльбрус по содержанию.

Через некоторое время комнатный Эльбрус пришлось накрыть развернутой палаткой, так как он стал выглядеть чересчур вызывающе и вызывать сомнения в добросовестности Дрони как эксперта. Дроня незаметно для себя стал превращаться в Кощея, ревностно оберегая кучу не только от прикосновений, но и от нескромных взглядов.

Кроме того, сердобольный Дроня, имея в день пару-тройку часов честного безделья, нашел себе развлечение. Из тех туристских особей, которых восхождение на сто пятый пикет укатало окончательно, и которые не видели резона класть живот ради взгляда на Эльбрус в упор, Дроня комплектовал маленькие группы и водил на открытый им же кругозор. До кругозора Дрони было всего двадцать минут подъема, а вид на Эльбрус был по качеству практически таким же, как и с «Приюта 11-и».

Всякие болезные и хилые в немыслимом числе моментально набросились на Дроню. Если в первые дни благотворительности на кругозор с Дроней взбирались исключительно изнеженные и, как правило, красивые девочки, то в дальнейшем в туристских группах вспыхивали саботаж и форменная пугачевщина. Подавляющая часть личного состава прикидывалась хворой, лишь бы не тащиться на ужасные 4200! Инструкторы не особенно протестовали, добровольно перекладывая часть собственных хлопот на могучие плечи Дрони. Гуманитарная в своей основе акция создала заметную напряженность с койко-местами на «105-м пикете», так как у Дрони не было никаких возможностей перекрыть неиссякаемый поток туристов из долины!

Тут уж сам Дроня начал терпеть неудобства. Если до того его кроватка иногда давала интимный приют заблудшей туристке, то теперь и соседнюю коечку в закутке приходилось безвозмездно сдавать в эксплуатацию. Исключительно из сострадания. Но лишаясь при этом уединения и конфиденциальности. На регулярности же пополнения дальнего угла трудности туристского ночлега сказывались самым положительным образом.

Закончились массовые восхождения. Патриоты-делегаты разъехались по своим республикам. Последними покидали гору спасатели. Похудевшие, сожженные солнцем, они вваливались в закуток Дрони, где на ящике от переносной радиостанции, приспособленной под письменный стол, наемный клерк ставил печати на командировочные удостоверения. После завершения обязательной бюрократической процедуры Дроня подводил очередного отощавшего товарища к заветному дальнему углу, откидывал полог маскировочной палатки и величественным жестом раскаявшегося Кощея предлагал загрузиться харчами по принципу «сколько сможешь унести».

Те годы были не очень сытными, поэтому спасатели по достоинству оценили благородство Дрони. Правда, прозвище Кощей тут же прилипло к нему как банный лист.

Последний аккорд великой консервной эпопеи выпал на долю самого Дрони. В полном отчаянии он смотрел на упорно не желающую таять гору снеди. Утилизация не предполагала незавершенности.

Предпоследним уходил с Эльбруса Юра Мурадов. Парень крепкий и выносливый. Дроня запихивал в рюкзак Юры консервы с понятным упорством – чтоб не достались врагу! Неулыбчивый Юра сопел, но не противился натиску Кощея, так как у Юры было трое детей, а в магазинах более ничего не было, чем было. Заботливо поддерживая Юру, готового упасть под тяжестью рюкзака, Дроня проводил его к выходу. И даже показал наиболее рациональное направление спуска в долину.

Пробил и его час: Дроня принялся упаковывать свой личный рюкзак. Оказалось, что он не успел подготовиться к этой процедуре морально, заботясь в первую очередь о друзьях. Сейчас он сидел на полу и мучительно сортировал банки, стараясь найти верное решение, что брать, а что оставить.

Жил-был давненько некий осел у мудреца Буридана. О заслугах Буридана современному человечеству почти ничего не известно. Но буриданов осел прославился во веки веков: он сдох с голоду, разрываясь между двумя равноценными охапками сена. Аминь!

Судьба буриданова осла нависла над Кощеем, да и солнце начинало заваливаться к западу. Нужно было торопиться. Дроня, как кирпичики, вставлял банки в рюкзак, стараясь, чтобы между банками, как в кладке египетских пирамид, не пролезло даже лезвие ножа. Покончив с основным объемом рюкзака, Дроня принялся за клапан. Туда пошли плоские банки итальянских сардин и эстонских шпротов. В завершение процесса для поперечной устойчивости Дроня распихал некоторое количество банок во все имеющиеся в наличии собственные карманы брюк и куртки. Не исключая накладные на рубашке. Далее процесс эвакуации рюкзака принял совершенно экзотическую форму: Дроня лег на пол и подполз под рюкзак, заранее установленный в нужную позицию. Затем он затянул пряжки лямок и, опираясь о предусмотрительно подставленный стул, со стоном встал на колени. Понятно, что самым трудоемким моментом как для Дрони, так и для любого угнетенного индивидуума, был подъем с колен. Это было уже не усилие мышц и воли, вернее всего, это была политическая акция.

Кощей встал на дрожащие ноги, как штангист, поднявший рекордный вес. Слава знатным хлопкоробам, текстильщикам и швеям: «Абалаковский» рюкзак, к счастью, выдержал запредельные нагрузки! Из дверей «Пикета» Дроня не вышел, а вырвался. Те, кто проектировали и строили барак, не рассчитывали на габариты африканского слона, груженного рюкзаком с консервами.

Прерывисто дыша, широко расставив ноги, Дроня развернулся лицом к долине реки Баксан. Река блестела в такой неимоверной дали, что Дроня едва не заплакал. Больше месяца он по триста раз на день смотрел вниз, в долину. И только сейчас осознал ее гибельную глубину.

Механической походкой робота Дроня передвигался по склону. Каждый шаг требовал концентрации мысли, полной мобилизации вестибулярного аппарата и нечеловеческих усилий. Но Дроня не был бы Кощеем Бессмертным, если бы не одолел склон и умер. Через час на расстоянии голосовой связи обозначился Юра Мурадов. Юра уже достиг ближайших корявых сосенок и передвигался хитроумным способом – от дерева к дереву. Кощей, уловив выгоду такой методики, стал повторять маневры Мурадова. Когда утомленный Юра излишне долго зависал на очередной сосне, Дроня жалобно кричал:

– Юра, освободи дерево, я иду!

В долине и Юру и Дроню-Кощея встретили с сочувствием и пониманием. Помогли загрузить неподъемные рюкзаки в автобус, где тяжеловозы тут же заснули мертвым сном.

В Нальчик автобус приехал в четвертом часу ночи. Из чувства социальной справедливости товарищи довезли Дроню до самого подъезда, помогли выгрузить рюкзак из автобуса и возложить его Дроне на плечи. Дроня покачнулся, но устоял. Автобус уехал. Гордый Дроня не унизился до того, чтобы попросить ребят помочь донести рюкзак до квартиры. Жил Кощей на третьем этаже и на третий этаж восходил ровно сорок минут, отдыхая вцепившись в перила, будто бы он шел на Эверест. Перед своими дверями Дроне пришлось сесть на пол, выбраться из-под рюкзака и со вкусом отдохнуть еще минут двадцать на резиновом коврике. В открытую дверь квартиры Дроня втащил рюкзак волоком, шепотом ругая того, кто придумал в дверном проеме порожек высотой в три сантиметра. Кое-как затащив рюкзак внутрь, Дроня справедливо почувствовал себя достойным добытчиком и главой семейства. Запер дверь, безуспешно попытался вытащить из клапана рюкзака банку со шпротами, чтобы утолить голод. Но не сумел ни того, ни другого. Стараясь не потревожить жену и детей, Дроня проник в комнату, собрался было разуться, но неожиданно для самого себя уснул на полу. Благо там был постелен туркестанский ковер – гордость и нетленный капитал семьи.

Через час Дроню-Кощея разбудила жена. Она собралась идти на работу, но сама не смогла сдвинуть рюкзак, который не позволял открыть дверь. Вдвоем они с трудом отпихнули рюкзак на нужные семь сантиметров, и Дроня прочел в глазах жены то, о чем мечтал, пакуя консервы на «105-м пикете» – любовь и благодарность.




Краткое экзаменационное пособие


Каким же надо быть бессердечным, чтобы наблюдать муки студента, готовящегося к экзаменам, и оставаться при этом равнодушным!

Моя племянница страдала настолько интенсивно, что я просто не мог оставаться в стороне. И как взрослый дядя, который в свое время поднаторел на всяких сессиях, сел и написал небольшое пособие, которое, возможно, принесет пользу ей и тем, у кого экзамены еще впереди.

В канун экзаменов обязательно нужно обновить в памяти некоторые народные приметы, если не следовать которым, любой экзамен – не экзамен, а авантюра чистой воды.

Одно лишь знание примет ровным счетом еще ничего не означает. Одно дело знать, другое – уметь пользоваться. А пользоваться приметами, к великому сожалению, умеют далеко не все. Только точное соблюдение древних инструкций, тщательное выполнение всех ритуалов и условий придают примете чудодейственную силу. Мне даже пришлось обратиться к конфиденциальным источникам, чтобы получить необходимую информацию по нужной теме. И я готов совершенно бескорыстно поделиться ею со всей студенческой братией.

Ни пуха ни пера вам, дорогие коллеги!



1. На пожелание «ни пуха ни пера» нужно обязательно отвечать: «к черту!»

2. Вставать в день экзамена нужно обязательно с правой ноги. Вроде бы примитив. Извините, не соглашусь. По канону это значит, что с кровати обязательно нужно сползать спиной вперед и коснуться пола сначала правой ногой, а уж потом остальными ногами. Если утром перед экзаменом вы встали с кровати с левой ноги, то на экзамен можно смело не идти. И так все ясно.

3. Если первым человеком, которого вы повстречали в это утро на улице, оказалась собака, то исход экзамена вам никто не гарантирует.

4. Совершенно убойную силу имеет царский пятак. Мелочь, но нужно знать, что пятак следует класть под пятку левой ноги! Орлом вверх. Иначе толку от вашего пятака – ни на грош! Дееспособными считаются только пятаки царской чеканки, с 1777 по 1888 годы. Это коллекционные монеты, которые на дороге не валяются. Значит, для гарантированного успеха на экзаменах нужно потратить некоторые усилия на добычу раритетной монеты. В связи с дефицитом царских пятаков сообщаем, что пять копеек советского периода отечественной истории или современные пять руб лей действуют в два раза слабее. Представьте себе, что вам собираются поставить «четверку», а пятак под пяткой делит эту оценку на два. Так есть ли вообще смысл в его применении?

4. Идя на экзамен, трижды плюньте через плечо. Учтите, плевать нужно только через левое плечо, и плевок должен упасть «на сыру землю». Плевки на пол силы не имеют. Плевок на лестницу дает совершенно противоположный эффект.

5. Говоря с кем-нибудь о предстоящем экзамене, не забудьте подержаться рукой за дерево. За дерево, а не за куст или изделие из древесно-стружечной плиты.

6. Неплохо помогает сушеная куриная лапка в кармане. Несколько хуже – ладанка на шее с шерстью сиамского кота.

7. Образок с Николаем Угодником не действует абсолютно!

8. В день экзамена безответственно по отношению к вам ведут себя не все встречные кошки, а только истинно черные, без светлых пятен. И то при условии, что такая особь перебежит вам дорогу слева направо.

Противоядия:

а – немедленно ухватиться за пуговицу;

б – перебросить через линию кошкиного следа камень;

в – дождаться, когда этот след пересечет тот, кому сегодня экзамен не сдавать.

Примечание: при встрече с черной кошкой ни в коем случае не плеваться – испортите все дело.



Кроме примет существуют, так называемые, «ритуалы» или «стратегии», скрупулезное следование которым неимоверно повышает ваши шансы непосредственно во время экзамена.

1. ТАКТИКА. Перед экзаменом настраивайтесь только на пятерку. В этом случае получение другой оценки вызовет у вас реакцию неприятного удивления. Это ярко отразится на вашем лице и сможет заставить некоторых преподавателей в корне изменить мнение об уровне ваших знаний.

2. ПОМЕЩЕНИЕ. Аудиторию для проведения экзамена не выбирают. Тут почти ничем помочь нельзя. Но улучшить положение можно. В первую очередь – стерильная чистота. Экзаменатор будет удивлен и, как следствие, сбит с толку. Особенно, если пол чистый, на месте мел, тряпка и т. п. Организованные вами наглядные пособия, таблицы, модели и прочий легальный материал располагают на передних столах, чтобы поневоле вам пришлось сесть при подготовке ответа на средние ряды, подальше от бдительного ока. Постарайтесь постоянно держать хотя бы одно окно открытым: уличный шум позволяет сгладить незначительные дефекты вашего ответа, произносимого интимным шепотом. И последнее – в дверные петли нужно заранее подлить крепко подсоленной воды. Скрипящая дверь заставляет экзаменатора дергаться и отвлекаться. Скрипеть дверью обязаны ожидающие своей очереди на экзамен. Частота скрипения: не реже одного скрипа в две минуты.

3. ИНТЕРЬЕР. Спартанская простота, не считая заранее забытых в столах учебников по нужному предмету. Графин с водой для экзаменатора категорически не ставить! Если он захочет пить, пусть выходит и самостоятельно ищет водопой. Вы ведь заранее позаботились, чтобы в радиусе километра ни из одного крана даже ни капало!

4. РАСТИТЕЛЬНОСТЬ. Чем больше цветов – в ведрах, тазах, 3-х литровых банках – тем лучше. Обставленный со всех сторон букетами преподаватель чувствует себя как в джунглях Амазонки и слабо ориентируется в окружающей обстановке. Его не должно покидать ощущение, что он находится на собственных похоронах. В сторону отвечающего оставляют узенькую амбразуру. Идеальный вариант, когда, аудитория от экзаменатора полностью отгорожена цветами.

5. ОДЕЖДА. Скромность и элегантность вам, без сомнения, к лицу. Только не упускайте из виду такие детали туалета: широкие рукава-кимоно, накладные и прорезные карманы. При острой необходимости можно добавить некоторое количество карманов разового пользования, разместив их в нестандартных местах. Петли под пуговицы заранее расширяют с помощью авторучки, застежки-молнии смазывают парафином, резинки натягивают до предела.

6. КОСМЕТИКА (только для дам). Чувство меры и еще раз чувство меры. Цвета сдержанные и суровые под стать обстановке. Синие тени над и под глазами. Помада только коричневая, создающая впечатление инфицированности желтой тропической лихорадкой. Никаких румян, только бледно-зеленый тон, который должен свидетельствовать о том, что вы не спите уже четвертые сутки и находитесь, если не на последнем, так уж точно на предпоследнем издыхании. Пытать вас таком состоянии экзаменатор не имеет морального права. Вас надежно защищает Женевская конвенция по обращению с военнопленными. Ваше появление на экзамене должно быть расценено как всплеск патриотизма нездорового человека, соответственно принято и оценено.

7. РЕГАЛИИ. Ваш фасад в массовом количестве должны украшать такие, например, памятные знаки, как «850 лет Туле», медаль «За отвагу на пожаре», значки «Тебердинский заповедник», «Общество книголюбов», «Чебурашка» и т. п. Разглядывая ваш «иконостас», преподаватель невольно рассредоточивается и начинает ломать голову, на каком основании вы нацепили орден Станислава II степени, положенный только тайным советникам или, на худой конец, особо отличившимся коллежским асессорам? Не встречают одобрения массивные перстни с печаткой и браслеты с гравировкой «Не забуду мать родную».

8. СУВЕНИРЫ. Их не приносят на экзамены, а уносят. У вас нелады с экзаменационным билетом? Попросите разрешения взять другой, мотивируя просьбу тем, что первый хотите взять себе на долгую память. Совсем неплохо, уходя из аудитории, прихватить ручку экзаменатора. Ему становится нечем ставить оценки и расписываться в ведомости и в зачетках. Он начинает одалживаться у студентов, суетится, нервничает, что, собственно, нам и нужно.

9. ВНИМАТЕЛЬНОСТЬ. Это особое состояние организма, а никак не его свойство. Надо четко реагировать на внешние раздражители и отделять ценную информацию от бесполезного фона. Простейший пример: не очень сосредоточившийся преподаватель задает вам вопрос:

– Кто придумал таблицу Менделеева?

Вы мгновенно реагируете:

– Менделеев!

Но только без слова «конечно». Тогда преподаватель не заметит своей оплошности и будет продолжать задавать вам вопросы в нужном ключе.

10. ЗАИКАНИЕ. Довольно распространенное заблуждение. Расчет на то, что ваше заикание вызовет сочувствие у преподавателя – нелепость. Скорее, оно вызовет раздражение. Сюда же следует отнести демонстрацию симптомов раннего склероза, клещевого энцефалита и слабоумия в его крайней форме – кретинизма.

Традиционные шпаргалки, радиоподсказки, надписи мылом на окнах – пройденный этап для преподавателя. Не стоит злоупотреблять его терпением. Все ваши жалкие попытки «скатать» нужный материал, он уже десять или двадцать лет тому назад отточил до совершенства на собственном опыте.

Но на всякий случай рекомендуем писать шпаргалки разборчиво на том языке, которым владеете. В транскрипции будьте бдительны! Не дай вам бог слово «please» написать как «ПЛЕАЗЕ»!

11. МЕДИКАМЕНТЫ. Валерианка, настойка пустырника, люля-кебаб – продаются без рецепта. Седуксен, элениум требуют личного знакомства с врачом. Принимать по показаниям.



Племянница прочла все выше написанное и разрыдалась. Пришлось ее успокаивать и для ободрения рассказать совершенно правдивую историю, случившуюся на одном экзамене.

В одном уважаемом ВУЗе шел обычный экзамен. Студенты вели себя по принятому стандарту. То есть дрожали, тряслись, икали, потели, судорожно читали в коридорах, пытаясь вспомнить буквы алфавита, игнорируя своим поведением народную мудрость: «перед смертью не надышишься»! В этой желеобразной массе выделялся спокойствием лишь один человек. Нет, не отличник, не староста курса и даже не мастер спорта по каратэ-до – член ВУЗовской сборной. Это был обыкновенный средний студент. Именно этот факт придавал ситуации загадочность. Он недрогнувшей рукой вытянул совершенно гиблый билет. С каменным лицом самурая он сел готовиться к ответу. И вот настал (или пробил) его час.

Экзаменатор бегло просмотрел экзаменационные вопросы и с интересом поднял глаза на студента. Предстоящее общение казалось ему забавным. Студент, не повышая голоса, ответил на первый вопрос, чем вызвал у экзаменатора легкое замешательство. Студент вопросительно посмотрел на преподавателя и, дождавшись разрешительного кивка, приступил к ответу на второй вопрос. Ответ прошел без сучка и задоринки. Преподаватель пребывал в легкой панике. Трясущейся рукой он сделал неверный жест в сторону студента, разрешая ему начать ответ на третий – решающий вопрос. Ответ был спокойным, исчерпывающим и достойным. Преподаватель скис. На дополнительный вопрос у него уже не осталось жизненной энергии. Простая и незатейливая, проверенная годами, линия поведения студента заставила его вывести волшебное слово «отлично» в потрепанной зачетке. Как вы думаете, в чем заключался секрет такого ошеломляющего успеха?




Курсант-террорист


Поезд номер семьдесят восемь «Ставрополь – Москва», до того три часа стоявший у перрона, за полчаса до отхода получил законное разрешение на начало посадки. Тяжело дышащие проводники, сбросив фирменные кители и оставив на себе тот минимум одежды, который позволял распознать в них представителей перевозчика, изготовились к приему пассажиров. В результате вынужденных погодных перевоплощений проводники-мужчины, коих числом было менее, стали внешне походить на слабо цивилизованных обитателей джунглей Амазонки. А проводники женского пола – на малоразборчивых местных работниц сферы коммерческого секса.

Те, кто находился в здании вокзала, еще отдаленно походили на людей. А те, кто вынужденно томился снаружи, более напоминали весьма почитаемое в этих краях блюдо – люля-кебаб.

На перроне все полыхало южным пылом и жаром: от жары воздух над рельсами струился, как ртуть, при пробном плевке на стенку вагона слюна шипела, как яичница на сковородке.

Сегодня в городе стояло пекло, которое, к несчастью, не совпадало с графиком движения поезда. По четным числам, когда поезд не ходил, ставропольчане мокли под дождем и дрожали от ветра, а вот по нечетным поезд ходил, но маета от жары и вчерашних испарений была неимоверной. В эти дни наш северо-кавказский город легко было спутать со столицей Республики Вьетнам – Ханоем. Совпадало все до мелочей: температура – тридцать девять по Цельсию. Влажность – сто процентов. Обувь – один к одному. Одежда или ее отсутствие – даже более.

Несмотря на то, что часы на фасаде вокзала показывали почти семь вечера, солнце никак не умерило дневной ярости. От остановки троллейбуса номер два на привокзальной площади до вагона номер девять на первой платформе примерно двести метров. Двести метров среди слепящего зноя и горячих испарений – как в Долине гейзеров на Камчатке.

Пассажир Виктория тащила свои три места багажа все эти двести метров, как солдат снаряды на передовую. Большая сумка оттягивала правое плечо и резалась ремнем, сумка размером поменьше нещадно колотила по левому боку и путалась в одежде. Главная ноша, сумочка с документами, деньгами и косметикой, удерживалась у тела лишь на одном усилии воли, но, тем не менее, не выпадала из поля зрения.

Проводница вагона номер девять тщетно пыталась найти укрытие от солнца в тени вагонной ступеньки. Опознавательным знаком ее сотрудничества с РЖД являлся свернутый в трубочку желтый флажок, втиснутый деревянным древком между складками живота и подвернутый поясом фирменной юбки. На попытку Виктории покопаться в сумочке в поисках паспорта и билета проводница сделала вялый отрицательный жест, который объяснил пассажирке многое: нет сил выползти из-под вагона на перрон, и какой идиот добровольно отважится ехать поездом, если только за это «удовольствие» уже не уплачены реальные немалые деньги?

Виктория попыталась втащить сумку номер один на подножку, но, охнув, отпрянула от вагона. Из отворенной двери тянуло жаром преисподней.

После второй попытки ей удалось втиснуть разбухшую от ужаса сумку в тамбур, а за ней втащить сумку номер два, себя и сумочку с деньгами, документами и косметикой. Виктории полагалось нижнее место в пятом купе, до которого еще нужно было добраться по узкому коридору, напоминающему газоход доменной печи. Челночным способом попеременно Виктория доволокла до своего купе обе сумки, сумочку и себя.

Попытка открыть окно в купе не дала положительного результата. С зимы в целях экономии тепла окна были завинчены наглухо. Головки огромных шурупов, косо ввернутых в рамы явно нетрезвой рукой, выглядели просто издевательски. Сумка номер один заклинилась между нижними полками, и от ее назойливого присутствия нужно было срочно избавляться, чтобы не вызвать предсказуемую реакцию других пассажиров, доведенных жарой до предела терпимости.

Виктория со стоном приподняла полку и обмерла: ее законное багажное место бесцеремонно занимала огромная странная сумка, явно военного образца – защитного цвета, с грязными камуфляжными разводами и с блестящими металлическими застежками. Попытка выволочь незваного гостя не удалась – было тяжко и жарко. Сердце неистово колотилось в груди, пот заливал глаза, руки тряслись. В сердцах затолкав сумку номер один и сумку номер два в оставшийся тесный закуток под полкой, Виктория решительно направилась к выходу.

Проводница часто дышала в районе вагонной ступеньки, внешне напоминая живого карпа, приговоренного к варке. Услышав претензии Виктории, она мигом превратилась в недожаренную щуку и категорически заявила, что никакой сумки там быть не может, так как она никого в вагон не пускала, а до этого вагон был наглухо закрыт. Пройти к месту происшествия она отказалась, мотивируя тем, что во время посадки ей отлучаться не положено.

Стоять на солнцепеке у вагона Виктории показалось несподручно, идти на выпечку в вагон не захотелось. Она решила отправиться на поиски начальника поезда, предварительно узнав у проводницы, что он находится неизвестно где.

Итак, поиски начальника поезда ни к чему не привели, поезд подергался и тронулся, проводница с лязгом захлопнула дверь вагона, как тюремную камеру. В купе рядом с Викторией оказалось двое: женщина лет пятидесяти с кучей узлов оптом и толстый мужчина с подтяжками и пакетами россыпью. Мужчина постоянно фыркал с кавказским акцентом и вытирал вафельным полотенцем пот, который обильно струился по его лицу. Часть своих вещей он бесцеремонно взгромоздил на полку Виктории.

– Лидия Алексеевна, – представилась женщина. – До Москвы едете?

– Вика, – буркнула Виктория. – До Москвы.

– Хорошо, – произнес с кавказским акцентом толстый мужчина. – Мне только до Ростова дотерпеть. А там всего ничего – час потерпеть до места. Наверное, ночью я пешком дойти смогу.

– В Ростове, передавали, плюс сорок сегодня, – сообщила Лидия Алексеевна, совсем не желая кого-то обидеть.

Мужчина снова фыркнул, утерся полотенцем и спустил подтяжки с плеч.

– Это, случайно, не ваша сумка у меня под полкой? – обратилась Виктория к попутчикам, обставив вопрос такой неопределенностью, что непонятно было, к кому конкретно она обращается.

– Не знаю никакой сумки! – фыркнул мужчина и утерся.

– Что вы, – возразила Лидия Алексеевна, – посмотрите, у меня и своего хватает!

– Кто же мне подложил эту сумку под полку? – откровенно нервничая, спросила Виктория, на этот раз действительно ни к кому конкретно не обращаясь.

– Ха-ха, – сказал мужчина, – террорист какой-то, наверное. Сейчас это модно.

– Ну что вы, – возразила Лидия Алексеевна, – кому это нужно?

– Всем это нужно! – фыркнул мужчина. – Террористу, например, нужно. Ему за это, может, большие деньги заплатили. Чтобы поезд подорвать и остановить всякое железнодорожное движение на южном направлении.

– Что вы такое говорите? – возмутилась Виктория. – Какой террорист? Просто большая сумка лежит.

– А что, проводница про нее не знает? Может быть, она с прошлого рейса лежит. Они же ни черта в вагоне убирать не хотят, – меланхолично заметил мужчина и вытер лицо полотенцем.

– Я спрашивала, – отреагировала Виктория. – Она говорит, что не может тут быть никакой сумки.

– Ерунду говорит, – фыркнул мужчина. – Пойди к ней, пусть сама придет, на сумку посмотрит! И пусть ее к себе тащит! Террорист-м террорист, наше какое дело? Пусть сама себе взрывается, если хочет!

В это время в дверях купе появилась проводница, добавившая к своему нескромному облачению кокетливую пилотку:

– Билеты ваши?

– Тебя «пожалуйста» на твоей железной дороге говорить учили? – сурово спросил мужчина у проводницы, протягивая ей слегка помятые билеты.

– Учили, – сухо отрезала проводница. – А ваши билеты?

– Посмотрите на ту сумку, про которую я вам говорила, – обратилась к проводнице Виктория, вставая с места и пытаясь приподнять полку.

Полка не поддалась, так как на ней оказались внеплановые вещи мужчины.

– Уберите, пожалуйста, свои вещи, – обратилась Виктория к мужчине.

Но проводница быстро возразила:

– Вот проверю билеты по вагону и тогда зайду к вам. Никуда ваша сумка не денется.

– Это не моя сумка! – запротестовала Виктория.

– Какая разница? – огрызнулась проводница.

– Милицию позвать нужно, – зябко поежившись, сказала Лидия Алексеевна.

– Вы вещи свои куда-нибудь уберите, – повторила свою просьбу мужчине Виктория, уже без «пожалуйста». Жара давала себя знать.

Мужчина неохотно привстал, поправил подтяжки и начал запихивать свои свертки в верхний багажный отсек.

Как ни странно, проводница через некоторое время пришла и не одна. В дверь купе вслед за ней протиснулся молодой белобровый сержант-милиционер в фуражке, лихо сдвинутой на самый затылок. Виктория приподняла полку, и официальные лица стали внимательно разглядывать сумку.

– Долго я ее буду так держать? – не сдержавшись, вспылила Виктория.

Сержант спохватился, уперся коленом в край полки и снял напряжение с Виктории. На лице проводницы явно проступало недоумение.

– Ну, что? – спросил сержант. – Кто ее подбросил?

– Н-не знаю, – промямлила проводница. – Вагон закрыт был. А я лично никого не пускала…

– В закрытый вагон не пускала? – вмешался мужчина. – Что ты несешь? А если это террорист подложил? Нам с тобой теперь взрываться надо? Плохо сторожила! Давай, выноси эту сумку. К себе неси! Сама и взрывайся!

Проводница сделала какое-то движение, но милиционер перехватил ее руку:

– Ты что, с ума сошла? Не смей! Нельзя прикасаться! Я сейчас доложу по связи.

– Я к ней прикасалась, – заявила Виктория. – Хотела ее вытащить. Тяжелая оказалась.

– Да как вы могли? – изумился сержант. – Ведь ясно было сказано по телевизору и вообще: «При обнаружении бесхозного предмета не прикасаться!»

Виктория пристыженно умолкла. Сержант подул в черную коробочку рации:

– «Девятый», «девятый», ответь!

Рация слабо и равнодушно сипела в ответ.

– «Девятый»! – надрывался сержант.

«Девятый» продолжал молчать, как снулая рыба.

– Ничего тут не трогать! – распорядился сержант, осторожно опуская полку. – Я сейчас. Начальнику поезда доложу.

И спешно покинул купе. Проводница расстроенно присела на полку к Виктории, заставив ее потесниться к окну.

Мужчина фыркнул, встал и вышел в коридор, буркнув по пути:

– Сами взрывайтесь, если хотите. А я хоть подальше отойду.

Лидия Алексеевна вдруг засуетилась и начала протискиваться к выходу, задевая колени проводницы:

– Что поделаешь, взрываться никому не хочется. А мне до Москвы. Так я и буду ехать в коридоре? Где начальник поезда? Почему ему не доложила?

Проводница вышла в тамбур и прикурила с четвертой попытки.

– Где же начальник поезда? – сквозь зубы громко процедила она. – Где же эта сука в тюбетейке?

Поезд, повизгивая на стрелках, уже огибал Ставрополь, выбираясь на оперативный степной простор. Виктория обратила внимание, что сидит, судорожно вцепившись руками в край полки. Действительно, ради чего демонстрировать геройство? Надо отойти подальше от опасного места! Она вышла из купе и увидела своих попутчиков, которые стояли в самом конце, у титана с кипятком, как будто прохладнее места в коридоре не было!

Достаточно быстро пришел начальник поезда – высохший от жары, злой и действительно в тюбетейке. За ним явился знакомый сержант и «девятый» – старший сержант с пистолетной кобурой на животе. Прибывшие опасливо заглянули в купе, но поднимать полку не стали, а решительно обратились к пассажирам:

– Кто из вас первым обнаружил сумку?

Это спросил начальник поезда. Спросил с явно обвинительными нотками в голосе, что возмутило Викторию.

– Я обнаружила! И сейчас же сказала об этом проводнику. Вот ей! Она не захотела смотреть. Говорит, что ничего не знает!

Начальник так посмотрел на проводницу, что та съежилась под его взглядом. «Девятый» озаботился и передвинул кобуру с живота за спину.

– Почему не эвакуировал пассажиров? – грозно спросили «девятый» у сержанта. – Инструкцию забыл?

– Так ведь … – залопотал сержант.

– Всем покинуть место происшествия! – скомандовал «девятый». – Быстро, без паники. Вещи не брать!

– Так у меня тут деньги, документы … – запротестовала Виктория.

– Ничего не знаю! – отрезал «девятый» с интонацией проводницы. – По инструкции не положено. Вот прибудем в Рыздвяный, там наряд с собакой. Все проверят, обнюхают, тогда и заберете свои вещи. Наряд из Пелагиады я уже вызвал.

– До Рыздвяного же почти час езды! – встряла Лидия Алексеевна. – Нам что, так в коридоре и стоять?

«Девятый» вопросительно посмотрел на начальника поезда. Начальник поезда пожал плечами и посмотрел на проводницу.

– Ко мне, в служебное купе можно, – бойко предложила проводница, желая как можно быстрее реабилитироваться. – Других мест нет. Все занято.

– А как же в других купе? – ехидно осведомился мужчина и фыркнул. – Им от взрыва ничего не будет? Тем, например, кто за перегородкой? Фанера-манера спасет, да? Вы отвечать будете? Если бабахнет, то все разнесет! Всех эвакуировать надо. Срочно. Ты, начальник, за это отвечаешь! Инструкцию забыл?

– Правильно, – подтвердил сержант. – Всех. Без паники и быстро. В соседние вагоны.

– Там тоже людей полно, – высказался вслух «девятый».

– Вы вот что, – решился начальник поезда, – проходите в служебное купе. Там пока посидите. Я доложу наверх. Может быть, ничего такого в этой сумке и нет. Просто сумка. Давайте без паники! А вы, ребята, охраняйте тут, чтобы вещи и документы…

– Я наряд с собакой-нюхачем вызвал, – возразил «девятый». – По инструкции. За это по головке не погладят, что не эвакуировали.

– Может, тебе еще и вагон отцепить посреди степи? – окрысился начальник поезда.

– Зачем сразу «отцепить»? Так вот и отцепить! Кто отцеплять будет? – обиделся старший сержант, передвигая кобуру снова на живот.

Виктория решительно рванула ручку двери своего купе и вошла внутрь. Сержант даже подпрыгнул от неожиданности. Виктория забрала свою сумочку и так же решительно вышла. Сержант пожал плечами точно так, как это минуту назад сделал начальник поезда. «Девятый» безнадежно махнул рукой. Проводница, суетясь, забежала впереди всех, приглашая в служебное купе.

– Объект охранять! – скомандовал начальник поезда. – Чтобы никто тут!

Милиционеры застыли справа и слева от опасной двери. В дальнем конце вагонного коридора появилась женщина с детским ночным горшком.

– Идите в другой туалет, – указал рукой сержант женщине. – Тут проход закрыт.

– Какой проход? – изумилась женщина. – Мне горшок помыть надо. В нашем туалете воды нет.

– Как нет воды? – переспросил начальник поезда. – Почему нет воды?

Второй вопрос был прямо адресован проводнице, но она уже юркнула в служебную нору и сделала вид, что ничего не слышала. Оба милиционера вынужденно поджали животы и пропустили женщину с горшком. Начальник поезда махнул рукой точно так же, как это минуту назад сделал «девятый».

Слава богу, в купе проводников окно было открыто. И если не прохладный, то хоть какой-то ветерок шаловливо тормошил бордовые шторы. Лидия Алексеевна села у окна. Мужчина с подтяжками рядом с ней. Виктория садиться не стала, а прислонилась к стенке так, чтобы на нее хоть капельку попадала воздушная струя.

Надраенное до немыслимой яркости медное солнце неохотно склонялось к горизонту. В служебном купе все молчали. Лидия Алексеевна с завистью поглядывала на Вику, которая изловчилась отвоевать свою сумочку. Мужчина бросил совершенно мокрое полотенце на пол и попросил проводницу дать ему свежее полотенце из комплекта белья.

– Щас, – охотно ответила проводница. – Вот будете спать ложиться, тогда и выдам. Не только вам одному. Чего мне с одним полотенцем вошкаться?

– Ты, женщина, совсем от жары с ума сошла! Мне постельное белье положено. Я за него деньги заплатил!

– Оно на то и постельное, чтобы на постели лежать. А вы еще не лежите!

– Так полотенце не должно на постели лежать! Им умываться, я хотел сказать, укрываться, тьфу, шайтан, вытираться надо!

– Вот буду по вагону белье разносить и вам выдам, мужчина, – осталась непреклонной проводница.

Она демонстративно обмахивалась желтым флажком, намекая, что вполне готова и подраться.

Мужчина молча поднял с пола свое полотенце и вышел в направлении туалета, фыркнув на прощание.

Поезд подошел к Рыздвяному. На всякий случай, по указанию начальника поезда, состав затормозил, не доезжая до высокого перрона. Те из пассажиров, кто сходил с поезда или садился в вагоны, спрыгивали на испачканный мазутом щебень или карабкались в вагоны, не забывая широко, по-казачьи крыть машиниста, не стесняясь в выражениях.

К девятому вагону уверенно направилась группа из трех человек в черных комбинезонах и с овчаркой. Пса волокли на длинном брезентовом поводке. Он откровенно страдал на горячих острозубых камнях и тащился за поводырем как на собственные похороны. Один из троих легко поднялся в вагон, демонстрируя отличную физическую форму, и протянул руку вниз, намереваясь помочь собаке в восхождении. На бодрые крики поводыря («Барьер!») пес демонстративно не реагировал. Собаковод подхватил собаку сзади, в районе поджатого хвоста, и стал подсаживать ее в вагон. Пес утыкался мордой в дырки между ступенек и никак не хотел грузиться. Тот, который сверху, потерял терпение, спустился на ступеньку ниже, ухватил собаку за ошейник и грубо затащил в тамбур. За собакой в тамбур поднялись поводырь с поводком и третий, вооруженный автоматом. Двое прошли в вагон, а третий с собакой остались в тамбуре. Пес закатил глаза, открыл пасть, как крокодил, свесил до пола розовый язык и дышал так, будто бы на него охотились сутки подряд без передышки. Всем своим видом он давал понять окружающим, что дни его сочтены, и просил только одного – вечного покоя.

С противоположного конца вагона прибыл начальник поезда и льстиво начал давать необходимые показания старшему группы антитеррора. Милиционеры, считая свою миссию выполненной, отступили к купе проводников и стали разглядывать спецовчарку.

– Давай сюда собаку! – подал команду старший группы.

Жара его совсем не брала, хотя, надо признать, черный комбинезон не совсем подходил к местным погодным условиям.

Собаковод дернул за поводок и потащил четвероногого страдальца по коридору. Нюхач упирался, подволакивал задние ноги, будто бы в детстве переболел тяжелым рахитом. Тем не менее, он был доставлен в купе и установлен перед открытой полкой, в багажном ящике которой покоилась злосчастная сумка.

Пес задумчиво уставился на сумку, потом жалобно заскулил, как будто стоял на краю персональной могилы.

– Что это значит? – грозно спросил старший у поводыря.

– А черт его знает, – ответил поводырь. – Если там взрывчатка, он должен молча сесть.

– Так куда ему сесть, если места нет, чтобы сесть, – посуровел старший. – Ну-ка, всем выйти. Чтобы было куда сесть!

Однако пес садиться не стал, а решительно потянул к выходу.

– Он что, от опасности бежит? – спросил начальник поезда, всунув голову в купе.

– Что за ерунда! – возмутился старший группы. – Он собака, взрывному делу не обучался. Откуда он знает, как взрывчатка работает?

– Вот, я же говорил: нет взрывчатки, – обрадовался начальник поезда. – Не бомба это! Слава тебе господи!

Впереди засвистел электровоз. Поезд плавно тронулся. Начальник поезда снял тюбетейку и вытер пот со лба рукавом форменной рубашки. Вздохнувшие с облегчением милиционеры прибодрились. Сержант начал игриво поглядывать на Викторию, а «девятый» задвинул кобуру от пистолета далеко за спину. Проводница только сейчас обратила внимание, что мужчина с подтяжками всю стоянку в Рыздвяном провел в туалете, погромыхивая умывальником. Она уже подобралась, чтобы начать прекращать безобразие, как тут в вагон ворвался расхристанный парнишка в курсантской форме. Он что-то кричал, размахивая билетом, но в перестуке и повизгивании стрелочных переходов ничего нельзя было разобрать. Только через минуту до остолбеневших антитеррористов, милиционеров, начальника поезда и остальных дошел смысл его восторженных воплей:

– Я отстал! Я на такси! Я догнал! Вот мой билет! Там моя сумка!

– Ах, ты отстал, – зловеще произнес старший группы захвата. – Сейчас мы протокольчик составим и припаяем тебе за ложный вызов, за срыв погрузки поезда, за моральный ущерб пассажиров!

– Да, да, за моральный ущерб! – встряла проводница.

– Башку бы тебе открутить! – мрачно сказал вышедший из туалета мужчина.

Нюхач в тамбуре вилял хвостом и демонстрировал прекрасное расположение духа. Проводница, отойдя от стресса, степной гадюкой шипела на военных:

– Натоптали тут мазутой! Вычищай тут за вами!

– Стой! – закричал начальник поезда. – А как это твоя сумка в вагон попала?

Курсант, который совершенно сник под грозным взглядом старшего группы захвата и дулом автомата его подчиненного, встрепенулся:

– Я проводницу попросил поставить. Я ничего. Я с девушкой в кафе зашел. Жарко ведь. Я только поставить попросил. Билет показал. Она разрешила.

– Ну, – голосом холодным, как сталь, обратился начальник поезда к проводнице, – что ты на это скажешь?

– Я? Ничего … Как это я на самом деле забыла? Тут жара такая…

– Если бы не жара, я бы тебя своими руками … – проскрипел зубами начальник поезда и брезгливо отвернулся.

Виктория спросила у старшего, можно ли войти в купе. Тот сделал разрешающий жест, так как все его внимание сосредоточилось на курсанте и проводнице, которые были уже не сами по себе преступники, а организованная преступная группа.

До часу ночи поочередно все обитатели рокового купе писали свидетельские показания. Проводница неприкрыто зевала, так как поняла, что тюрьма ей не грозит, белье разнесено по вагону, и она не прочь бы и прилечь. Несчастный курсант в смягчение своей вины предлагал всем домашние пирожки. На пирожок дал согласие только минно-розыскной пес, остальные отказались. Пес с удивительным проворством проглотил пирожок и деликатно икнул. В вагоне стало прохладно. Виктория периодически смыкала глаза, сидя на своей полке. Невозможно было лечь спать, так как рядом жужжал настырный сержант, выспрашивая номер телефона. После пережитого он видел в Виктории чуть ли не соучастника боевых действий и однополчанина. Наконец мужчина с подтяжками опустил голову вниз со своей полки и спросил милиционера:

– Может, и тебе башку открутить? Спать не дает, зараза!

Когда сошли с поезда военные с овчаркой, Виктория не помнит. Незаметно удалились и милиция, и начальник поезда. Лидия Алексеевна что-то скрытно пожевала и улеглась, укутав ноги одеялом. На верхней полке мышью затих курсант-террорист. Мужчина с подтяжками вытянулся на спине, уронил на пол мокрое полотенце и беспечно захрапел. Виктория уложила сумочку с деньгами, документами и косметикой под подушку и мгновенно провалилась в жуткий сон, наполненный милиционерами, террористами и полуголыми амазонскими проводниками.




Лифт


– Алло! Диспетчерская? Я застрял в лифте между этажами!

– Мастер будет через 30 минут. Вы только никуда не уходите!


Однажды я нечаянно прочел фрагмент милицейского рапорта: «…они сели в лифт и скрылись в неизвестном направлении». Меня эта запись очень взбодрила и к случаю припомнил, что один из моих знакомых, отношениями с которым я весьма дорожу, как-то рассказал мне весьма занятную историю.

Дело было в застойные годы, когда культ личности формально был осужден, но еще не выветрился в мозгах. И описанные события происходили не где-нибудь, а на территории Кремля. Там, где в корпусе номер один находился кабинет тогдашнего Генерального секретаря коммунистической партии Советского Союза – Леонида Ильича Брежнева. Четырежды Героя Советского Союза, трижды Героя Социалистического Труда. Носителя государственных наград суммарным весом в шесть килограммов! Насчет шести килограммов, боюсь, привираю, пересказываю слухи. Кто и когда отважился бы взвешивать пиджак Л. И. Брежнева?

Первый— ныне президентский – корпус можно узнать по куполу с государственным штандартом. В исторических реестрах он значится как здание Сената, построенное в 1776–1787 годах по проекту знаменитого архитектора Матвея Казакова.

Ради общего образования упомяну, что архитектор М. Казаков числил в своем творческом активе и такое здание, как Бутырская тюрьма.

У здания Сената своя персонально-политическая история. Тут в свое время располагались кабинеты Ленина (третий этаж), Сталина (второй этаж), Хрущева (третий этаж, но другой кабинет) и, наконец, Брежнева (третий этаж, но совсем в другом конце дома). Кабинет тогдашнего вождя партийные холуи уважительно называли «Высотой». А высота, как известно, понятие опасное.

До какого-то времени в здании функционировал один общий лифт, шахту для которого в тридцатых годах двадцатого века как-то исхитрились и прорубили в исторической постройке. Лифт, должны вы понимать, был большим, тихим и весьма комфортным. С мягкими креслами, витражами, зеркалами и прочими прибамбасами, без которых не может обойтись ни один лифт столь высокого предназначения – возить туда-сюда высших лиц государства. Там был и телефон экстренной внутренней связи, и другой телефон – для мгновенного выхода хоть в высший орган государства Папуа Новая Гвинея, хоть в Белый Дом. Не было только выделенного туалета и спального отсека, со вздохами вычеркнутых из первоначального проекта исключительно из-за малоэтажности здания.

В тот самый роковой день было назначено чрезвычайное массовое заседание партийной верхушки, которое по причине многолюдности намечалось во Дворце Съездов, расположенном в другой части Кремля.

Должен был быть Партийный Съезд, Пленум или еще какой-нибудь Курултай, этого никто уже не помнит. Но, само собой, его открывать и зачитывать на нем приветственную речь должен был, несомненно, Генеральный секретарь, четырежды Герой и прочая, и прочая, и прочая …

Предположим, вся заваруха должна была начаться в 10 утра. Сейчас это уже неважно. Наше предположение сделано лишь для того, что иметь материальную точку отсчета.

Без десяти минут до точки, Вождь вышел из своего кабинета на третьем этаже и по длинному коридору начал царственно перемещаться к лифту. Позади него семенили Хранитель Ядерного Чемоданчика и ближайший Помощник с тестом речи и еще с чем-то в объемистом портфеле. Они вошли в лифт, створки которого услужливо открыл некто в наутюженной военной форме. Вождь уселся в мягкое кресло, Помощник нажал красивую большую кнопку с цифрой «1», и лифт начал плавно скользить вниз по хорошо смазанным направляющим.

На лице Хранителя застыла маска чрезвычайной ответственности. Вождь прикрыл глаза, а Помощник устроился у двери, чтобы выскочить первым, поддержать, если надо, подхватить или указать направление дальнейшего движения.

Неожиданно за бортом что-то засипело и заурчало. Лифт слегка тряхнуло, он незапланированно потерял ход и потом совершенно остановился. По индикации на цифровом табло и по внутренним ощущениям Помощник догадался, что событие произошло между вторым и первым этажами. Насколько я теперь знаю, первый раз за всю историю здания! До тридцатых годов – это точно, потому, что тогда лифта физически не было. Выходит, что первый раз за сорок с лишним лет, прошедших со дня постройки лифта.

Помощник, запрограммированный на все случаи жизни, немедленно ткнул пальцем в красивую кнопку экстренного оповещения лифтера. Кнопка, квакнув, утонула в панели и замигала тревожным красным светом. Хранитель покрепче прижал к себе Чемоданчик. На лице Вождя не читалось вовсе никаких эмоций.

Кнопка продолжала мигать, но ожидаемой реакции таинственного лифтера не следовало. Помощник схватил трубку внутреннего телефона:

– Кто на проводе?

Ему бодро ответил молодой и бдительный голос:

– Старший прапорщик Иванов!

– Почему лифтер не отвечает? Лифт застрял! Немедленно примите меры!

– Есть! – бодро ответил голос Иванова, и трубку на том конце положили.

Длинные и красивые коридоры бывшего Сената устланы малиновыми ковровыми дорожками. Звук шагов гасится ими до шелеста. Бесчисленные двери слева и справа. А еще имеются закоулки и коморки, наполненные теми, кто призван беречь, охранять и оберегать контингент, трудящийся в исторических стенах даже от колебаний барометрического давления. Из одного такого закоулка теннисным мячиком вылетел некто в лакированных сапожках и, рикошетя на поворотах, помчался по малиновым дорожкам в сторону коморки с надписью: «Лифтерная». Распахнув двери лифтерной, владелец сапожек остолбенел: лифтерная была пуста. На столике, застланном партийной газетой, лежали очки в толстой оправе, клубок ниток, вязальные спицы и недовязанное шерстяное изделие. На пульте, прямо над столиком, яростно мигала красная лампочка неотмененного вызова. Что-то отменять было просто некому!

Не уполномоченный предпринимать какие бы то ни было действия, не связанные с его непосредственными обязанностями, старший прапорщик Иванов подбежал к столу и ухватился за трубку внутреннего телефона. Со второй попытки, уняв дрожь в руке, он набрал нужный номер и доложил:

– Старший прапорщик Иванов. Сигнал вызова из лифта. В лифте, кажется, «Первый». Лифтерши нет на месте!

– Стой там и не шевелись, понял?! – заревела трубка в ответ. – Так тебе КАЖЕТСЯ или нет? Стой, нажми на кнопку «отмена» и уточни, что произошло? Немедленно, понял?!

– Есть, товарищ генерал-майор! – деревянным голосом ответил товарищ старший прапорщик.

Старший прапорщик Иванов столкнулся с такой ситуацией первый раз в своей жизни. Каких только вариантов осложнений внутренней обстановки в здании корпуса номер один с ним не репетировали! От пожара до наводнения. Но этот случай был особый, не предусмотренный ни одной должностной инструкцией!

Иванов робко нажал на кнопку «отмена», кнопка перестала мигать, и из динамика пульта услышал раздраженный голос Помощника «Первого»:

– Вы там спите, да? Лифт застрял между вторым и первым этажом! Вы поняли, КТО в лифте???

Последнее предложение было сказано с такой интонацией, что пытаться дать ему двоякое толкование не имело никакого смысла. Иванов все прекрасно понял и тут же вспотел. Он снова набрал нужный номер телефона и доложил обстановку. Трубка заматерилась и с грохотом рухнула на рычаги. Короткие гудки привели старшего прапорщика в чувство и заполнили душу тягостным ожиданием скорой расправы.

Через минуту в дверь лифтерной раскаленным пушечным ядром ворвалось лицо, лично ответственное за безопасность окружающей среды. Лицо имело перекошенный рот, из которого старший прапорщик Иванов получил указание, приправленное перцем, немедленно отыскать долбанного лифтера, которому сию же секунду по прибытию грозит грязное сексуальное надругательство!

Если на минутку успокоиться, то такую благостную картину, как временное отсутствие лифтера на рабочем месте, можно было бы предсказать заранее: ведь за всю историю существования лифта в здании бывшего Сената ЭТО случилось первый раз!

Постанывая от груза ответственности, старший прапорщик Иванов, движимый не столько силой приказа, сколько собачьим чутьем, мчался в подвал, в бойлерную, в теплое, насиженное местечко, где частенько «гонял чаи» персонал, обслуживающий здание. Все оказалось именно так, как подсказывало ему инстинкт и незначительный жизненный опыт: за длинным столом сидели и мирно толковали две женщины – лифтерша Макаровна и уборщица Надя со второго этажа. Когда в бойлерную впрыгнул военный с остекленевшими глазами, женщины до того перепугались, что впали в шок. Макаровна выронила недопитую чашку и облила себе кофту, Надя отшатнулась и, не сводя расширенных глаз с варяга, попыталась нащупать на столе какое-нибудь завалящее средство самообороны.

– Лифт вниз не поднимает! – выдохнул Иванов. – А в нем, знаете, КТО???

Интонация Иванова категорически исключала двоякое толкование. Макаровна, презрев возраст, птицей вспорхнула со стула и понеслась в свою резиденцию, опережая быстроходного старшего прапорщика как минимум на три секунды.

А в лифтерной, как бык перед случкой, мычал и топотал лакированными сапогами с «генеральскими» голенищами тот, который был за все в ответе. Он не стал тратить драгоценное время на пересказ собственных мыслей, а грубо ткнул Макаровну в плечо, понуждая к активным действиям. Макаровна рванула ручку ящика стола, стряхнув незаконченное шерстяное изделие на пол, с трудом словила самодвижущийся ключ для принудительного открывания дверей шахты лифта и в том же темпе унеслась по малиновой дорожке. За Макаровной прошелестели «генеральские» сапоги, старший прапорщик Иванов и еще пяток-другой лиц военного облика, вызванных по портативной рации.

Макаровна заученным движением вставила спецключ в спецотверстие и попыталась раздвинуть створки дверей шахты лифта. Двери не поддались. На помощь немедленно пришли многочисленные мужские руки. Но допотопная техника окончательно засбоила.

– Лом какой, а? Или монтировку сюда! – раздались крики от двери.

– Сараев, Сараев, твою дивизию! Вниз, мухой! У подъезда зил «Первого» стоит! Забери монтировку и тащи сюда! – распорядился, не снижая темпа натиска, владелец «генеральских» сапог.

Майор Сараев, сдвинув фуражку на затылок, метнулся к входным дверям. В мирно урчащем правительственном зиле дремал равнодушный шофер из ГОНа – гаража особого назначения. Что такое монтировка он вспомнить никак не мог, так как давно и твердо усвоил, что правительственные машины не ломаются по определению и на всякий случай всегда имеется подменный автомобиль. Майор Сараев в осознании служебной ответственности скорчил водителю весьма многообещающую рожу и орлом полетел на доклад вышестоящему по званию и по должности. На лету он вспоминал, что видел когда-то в подвале пожарный щит, укомплектованный ломом, верноподданнически покрашенным в красный цвет. Резко сменив направление движения, майор Сараев юркнул в подвал, здраво рассудив, что его запоздалое появление с ломом будет расценено более положительно, нежели своевременное возвращение без монтировки.

К моменту триумфальной демонстрации лома, сорванного с проволочных пут пожарного щита, двери шахты лифта уже оказались открытыми. Выяснилось, что спецключ нужно было просто повернуть на один оборот по часовой стрелке. Лом пришлось приставить к стенке, и подвиг майора Сараева не был оценен по достоинству.

Все правильно доложил старший прапорщик Иванов: выше дверного проема – рукой можно было дотянуться – ясно наблюдалось дно кабины лифта, украшенное черными космами доисторической паутины.

Тем временем в зале Дворца Съездов, заполненном на все сто процентов, нарастал доселе приглушенный гул, вызванный невольной задержкой мероприятия. Приезжие из разных концов великой Родины здоровались на расстоянии, передавали приветы, осведомлялись о здоровье. В Президиуме кто-то постучал карандашом по графину. Но графин стоял далеко от микрофона, который к тому же не был пока включен, и многозначительный стеклянный стук канул в бездну огромного зала, как камешек в морские просторы. Весьма уполномоченный член Президиума повернулся в кресле и кого-то позвал из-за кулис. Этот кто-то быстро прибежал, выслушал в преклоненной позе нужные указания и быстро убежал за свои кулисы. Съезд задерживался уже на пятнадцать минут.

В бывшем здании Сената, как в параллельном мире, бежало, икая от ужаса, свое отчаянное время.

Первая и кошмарная мысль, которая промелькнула в голове владельца «генеральских» сапог:

– А что, если сейчас лифт рухнет?

Он заглянул вниз. Шахта лифта уходила в подвал еще метра на три. Падение кабины несомненно привело бы ее пассажиров к верной гибели!

– Шабалин! Немедленно сюда, к лифту первого этажа, по тревоге, всех, кого поднимешь! В казарме – тревогу! Пусть несутся сюда хоть в кальсонах! Без оружия! Понял?! Немедленно! – закричал он, брызжа слюной в мордочку портативной радиостанции.

В ответ послышалось бодрое:

– Есть!

«Знаем мы это „есть!“», – с мимолетной горечью подумал ответственный за все. – «Знает же, сука, что отвечать перед „Высотой“ будет не он, а я! Так бы и удавил этого подполковника, гада!»

Однако действовать нужно было незамедлительно. Старший прапорщик Иванов был срочно отправлен в лифтерную на оперативную связь с лифтом. Лифтершу Макаровну, которая не могла держаться на ногах, посадили в коридоре под стенку, подальше от открытой шахты, а прибегающее со всех сторон пополнение получало приказы срочно тащить первую попавшуюся мебель и заваливать ею шахту для смягчения удара при возможном падении кабины. По случаю Съезда или Пленума здание обезлюдело, кабинеты были заперты, а бесхозной мебели оказалось маловато.

– Двери открывать! Замки драть! Мебель тащить! – гремел ответственный за все, не совсем уверенный, что его команды не слышны в застрявшем лифте.

А из лифта помощник «Первого» вел сложные переговоры со старшим прапорщиком Ивановым, кося глазом на Вождя, и уговаривая Иванова взять себя в руки. Вождь не открывал глаз и безучастно восседал в кресле, как Гаутама Будда, по прозвищу «Лев».

Совещательные стулья и руководящие кресла поступали непрерывным потоком, и скоро шахта лифта заполнилась до уровня пояса ликвидаторов.

– Отставить мебель! – распорядился ответственный в «генеральских» сапогах. – Сматывать дорожки и ложить их сверху!

Дорожки начали сматывать и коридоры заполнил грохот сапог.

– Змейкой их ложи, змейкой! – распоряжался ответственный. – Накрывай мебель, накрывай!

Из-под стенки подала слабый голос Макаровна:

– Там наверху есть ручная лебедка на тот случай, если тока не будет.

– Что ж ты до сих пор молчала, контра? – сжал кулаки ответственный за все и едва удержался, чтобы не пнуть Макаровну «генеральским» сапогом. – Где она, эта твоя долбанная лебедка?

– Там, – указала колеблющимся перстом вверх душевно травмированная лифтерша.

– Веди! – распорядился ответственный и отдал команду подвернувшемуся под руку лощеному капитану госбезопасности: – Бери пять бойцов и за ней – наверх, мухой!

Лифтершу Макаровну, не способную к самостоятельному передвижению, дюжие молодцы подхватили под руки и поволокли вдаль по теперь уже гулким коридорам. А здесь, на первом этаже, продолжались активные действия по ликвидации последствий аварии. Служивого народа накопилось достаточное количество, чтобы можно было приступить к организованной акции. Недаром в девятнадцатом веке дворец Синода нарекли «зданием присутственных мест».

– Старший лейтенант Загубиженко!

– Я!

– Бери первый взвод! Кого можешь, запихивай под лифт, будем его выталкивать наверх! Если надо, еще подсыплем стульев!

– Есть!

Старший лейтенант начал хватать первых попавшихся военнослужащих и насильно заталкивать их в подлифтовое пространство. Военнослужащие не совсем охотно подчинялись, не осмеливались оказывать физическое сопротивление и только с тоской поглядывали наверх, на грозное паутинное днище лифта.

Макаровна, принудительно доставленная к блоку привода лифта, спохватилась, что у нее нет при себе ключа от клетушки, в которой помещались двигатель, редуктор и та проклятущая аварийная лебедка с ручным приводом. Капитан госбезопасности, который даже среди прочих бестолково снующих по лестницам и коридорам офицеров госбезопасности выделялся безукоризненным внешним видом, разом погас, зачадил и стал напоминать костерок, плохо потушенный «пионерским» способом.

– Где же этот ключ может быть? – обернулся он к Макаровне, совершенно без надежды на положительный ответ.

– В лифтерной, в ящике стола, – пискнула Макаровна, инстинктивно загораживаясь рукой.

Повинуясь не слову, а взгляду капитана, громила-сержант, который секунду назад чуть ли не на себе волок на четвертый этаж полубеспамятную лифтершу, исчез из виду. Еще через полторы минуты он появился с ключом, дав капитану шанс на сохранение психического здоровья.

Дверь ячейки открыли. Двое военных навалились на рукоятку лебедки: большее число людей просто не помещалось в узости. Увы, усилия крутильщиков оказались тщетны! Лифт заклинился основательно, и Съезд уже серьезно рисковал остаться без своего Генерального секретаря, по крайней мере, на неопределенное время.

Лощеный капитан, которого в миру звали Гриша, почти было оклемавшийся от стресса, снова скис, некстати вспомнив факт из своей срочной службы: дембель Гриша, вернувшийся домой, еще по надписям в лифте понял, что Маша его не дождалась.

Те, кто попали в кабалу под лифт, повинуясь командам старшего лейтенанта Загубиженко, топтались по ковровой дорожке, проваливающейся в пустоты между стульями, пытаясь снизу вытолкать лифт наверх. Усилия не были чрезмерными и не соответствовали их воплям и пыхтенью, так как они не без оснований опасались, что освобожденный лифт вдруг передумает торчать, а решит поехать вниз!

Ответственный в «генеральских» сапогах тщетно пытался докричаться по портативной рации до капитана Гриши, потому что здание Сената было построено в свое время на совесть и не пропускало весьма жидкие радиоволны. Ответственный, проявляя армейскую смекалку, и тут вышел из положения. Чтобы синхронизировать действия обеих команд, он расставил людей на всех этажах через каждые десять метров и перешел с архаичной радиосвязи на прогрессивную и безотказную – голосовую.

Прошло всего-то сорок восемь минут. Так-сяк, лифт раскачали, объединенными усилиями подняли на второй этаж, и ответственный в «генеральских» сапогах лично гостеприимно распахнул двери перед Генеральным секретарем и его настрадавшейся свитой. Леонида Ильича Брежнева, бережно сопровождая, свели вниз по лестнице, усадили в автомобиль к проснувшемуся шоферу, и Съезд состоялся. Партия получила своего Генерального секретаря и на тот момент не разбежалась.

Пользуясь данной ему властью и, безусловно, поддержанный руководством, ответственный за все распорядился завезти к злополучному лифту самых авторитетных специалистов по лифтам, стальным конструкциям, стальному литью и прокату. И такой коллоквиум состоялся. Мой хороший знакомый принимал в нем участие, откуда, собственно, я все это знаю. Плюс на чужой роток не накинешь платок: слишком много народу участвовало в спасательной операции, так что в воздухе витало предостаточно подробностей.

Ученые заглянули в шахту лифта. Через пять минут вердикт был готов: с момента его постройки, с тридцатых годов двадцатого столетия, наружные стороны направляющих никто не удосуживался красить. Внутренние ежеквартально смазывали дорогостоящей графитной смазкой, все остальное добросовестно ржавело и со временем, потеряв прочность, перекосилось.

В одном из многочисленных залов Кремля под председательством ответственного за все на свете прошло заседание комиссии по расследованию аварии. Так как председательствующий был в военной форме, позвякивал многочисленными наградами и смотрел исподлобья, присутствующие непроизвольно внутренне подтянулись и старались даже думать коротко и ясно. Наподобие: «так точно», «никак нет» и «рад стараться». Но тут встал достаточно молодой академик и предложил изобразить на бумаге эпюры напряжений, судя по форме которых просчет появился еще на стадии проектирования лифтовых конструкций. И что все это можно пересчитать, исправить и отреставрировать.

Решение совещания было озвучено тут же и однозначно:

– Первое: Генеральный секретарь отбыл на охоту на заповедные заводи, поэтому принять меры по содействию продолжения его охоты на прочую живность в течение ближайшего месяца.

Второе: Всех, кто располагается в кабинетах на втором и третьем этажах корпуса номер один, отправить в отпуск через приказ по Управлению делами и кадрами.

Третье: Старый лифт разобрать и выкинуть на свалку. Купить финский лифт подходящего класса и смонтировать. Все!

– То-то же, – покровительственно похлопывая достаточно молодого академика по плечу, снисходительно молвил ответственный за все. – Солдатский сапог завсегда будет выше штатского ботинка!

В тех коридорах, с малиновыми дорожками или без, награды так и липнут к одежде, ну прямо как репьи. Всех отличившихся, числом двадцать восемь, представили к государственным наградам различного достоинства. Потом, видимо, устыдившись совпадению числа представленных с мифическими двадцатью восьмью героями-панфиловцами, добавили еще одного героя – доселе забытую лифтершу Макаровну.

Героев-панфиловцев, якобы «сражавшихся до последней капли крови с немецкими танками у разъезда Дубосеково», придумал во время Отечественной войны безответственный редактор газеты «Красная звезда» А. Кривицкий. Тогда, с поощрения тогдашнего Вождя, товарища Сталина, номер «прокатил». Всех упомянутых наградили. «Прокатил» номер и в этот раз.




Лунная ночь на Днепре


Над Днепром сияло термоядерное полуденное солнце. Божьи коровки, которые, по слухам, прилетели из Турции, похоже, съели всех насекомых. Птицы недоуменно махали крыльями. На белой песчаной отмели трое пацанов охотились на лягушек.

– Дывысь, жаба! – кричал один, поднимая над головой зеленый трепыхающийся трофей.

– Яка, нэ бачу? – кричал второй, щурясь на солнце.

– Та манюня! – ликовал третий, высматривая очередную жертву в теплых водорослях.


* * *

Ржавое брюхо бомбы тоже было теплым. Шершавым и теплым. Оно пахло тиной. Ил зацементировал все три взрывателя – головной, боковой и донный. На вид это была обычная немецкая сотка, но отсутствие стабилизатора не позволяло утверждать наверняка. Бомба провалялась в реке или выпала из речного обрыва в воду, видимо, уже давно. Ржавчина разъела ее бока глубоко, но не до такой степени, чтобы нарушить герметичность заряда. На притопленной на треть и прогретой солнцем бомбе нежились божьи коровки, предупреждая пролетающих голодных птиц яркой окраской: «Не ешь нас, мы ядовитые!»

К воде подошли парень с девушкой. Девушка пряталась от солнца под светлой широкополой шляпой. А парень, не страшась обгореть, снял футболку и сиял северной белизной.

Выше по течению вдалеке колыхались в мареве изображения серых силикатных пятиэтажек города. Справа, за невысоким бугром, в густой поникшей зелени садов, прятались дачи.

Чужеродная по нарядам и повадкам парочка оставила машину – бежевые жигули – на проселочной дороге. Девушка разулась, вошла по щиколотку в воду и стала резвиться на длинной отмели. Парень раздумывал некоторое время, потом разулся тоже, закатал брюки до колен и с визгом припустил по мелководью за кокетливо убегающей дамой. Шляпа слетела с головы барышни и аккуратно спланировала прямо к бомбе.

Джентльмен наклонился за шляпой и замер в легком недоумении. Девушка, недовольная паузой в игривой погоне, подошла к нему и что-то спросила. Он указал ей рукой на бомбу. Она недоуменно пожала плечами, обидчивым жестом забрала шляпу и вышла на берег.

Парень подошел к спутнице, держа в руках туфли и футболку.

– Надо бы кому-нибудь сообщить, – неуверенно сказал он.

– В милицию, что ли? – небрежно бросила девушка, у которой еще не прошла досада.

– Давай сообщим в милицию, – согласился парень.

– Это значит, нам надо возвращаться в город? – уточнила девушка с оттенком раздражения.

Парень сконфузился и наклонился, чтобы обуться.

Девушка сняла шляпу и, пока он натягивал носки, стояла рядом, нетерпеливо похлопывая полями шляпы по ноге.

Они подошли к машине, сели в нее. Машина некоторое время постояла, потом завелась. Не очень четко развернулась и запылила к городу.


* * *

Часовой в отделении милиции, утомленный жарой и неимоверной тяжестью автомата, встретил их неприветливо:

– Никого нэма, – безапелляционно заявил он из-за ячеек железной крашеной решетки, перегородившей входной проем, – вси на обиди.

– А что, дежурный у вас тоже на обеде? – переспросил парень.

Девушка осталась в машине. Жигули пристроились в решетчатую тень вяза. Девушка открыла свою дверцу и села в машине боком, поставив ноги на асфальт.

Часовой с усилием встал, сделал несколько ленивых шагов вглубь коридора и прокричал куда-то:

– Петрович, до тэбэ! Якийсь парубок з Питебурга, чи як його там!

Через несколько долгих минут из тьмы коридора всплыл помятый милиционер чином повыше, в расстегнутом кителе и без фуражки.

– Що трапылось? – спросил он у часового, не обращая внимания на парня.

Часовой молча махнул рукой в сторону докучливого посетителя.

Дежурный, не торопясь, оглядел парня сквозь решетку, потом вздохнул, отодвинул засов и жестом предложил посетителю пройти внутрь. Парень шагнул за решетку, а часовой с похожим вздохом задвинул за ним давно не смазанный засов.

Дежурный зашел за перегородку, парень остался с внешней стороны, за окошечком, напоминающим кассу. Дежурный сел, отодвинул в сторону расстеленную на столе газету с остатками трапезы и со своей стороны амбразуры выжидательно посмотрел на парня.

– Там, в реке, бомба лежит, – заторопился парень. – С войны. Я у нас таких много видел. Целая. Около самого берега…

– Фамилия? – процедил дежурный, пытаясь расписать шариковую ручку на газете. На жирной газете ручка никак не хотела оставлять следов.

– Фамилия? – переспросил парень, – Какая фамилия?

– Ваша какая фамилия? – повторил вопрос дежурный, подвигая к себе видавший виды оперативный журнал.

– А, фамилия, – сообразил парень, – Павленко моя фамилия.

– Що ж ты зразу не сказав, что ты з Украины? – расцвел дежурный.

– Да я из Питера, – смутился парень. – Мои родители с Украины. Из Житомира.

– А яка ризныця? – вполне миролюбиво отозвался из-за перегородки дежурный. – Чы батькы з Украины, чы их дытына? Так де, кажэш, тая бомба лэжить?

Парень постарался как можно толковее разъяснить, где он увидел бомбу.

Дежурный почесал ручкой под носом, подумал, потом сказал:

– Та це тоби трэба у военкомат. То нэ наша справа.

– Послушайте, – изумился парень, – вы же сами можете сообщить в военкомат. Хоть по телефону. А мы просто проезжали мимо. Мы едем в гости. Нам еще пять часов ехать. Да я и знать не знаю, где тут у вас военкомат. Хотите, вот, фамилию мою запишите. Вот паспорт мой, пожалуйста.

Дежурный неохотно взял протянутый в окошечко паспорт, полистал, задержался на странице с регистрацией. Потом вернул паспорт парню.

– Йзжайтэ соби, – снова вздохнул он и громко прокричал в коридор: – Дмытро, видчыны двэри!

Парень вышел на солнцепек, зажмурился на крыльце, нашел взглядом машину и сбежал со ступенек.


* * *

Военкомовский уазик, давясь плохим бензином и подергиваясь, добрался до дач. С переднего сиденья машины сошел военком, а через узкие задние дверцы протиснулись наружу его заместитель и начальник оперативного отдела. На бомбе уже сидели пацаны, которые до того ловили лягушек, пытаясь руками отковырять ил со взрывателей.

– Ану, гэть, бисови диты! – загремел военком с берега. Пацаны бросились бежать под обрыв, к дачам. Военные спустились к бомбе. Начальник оперативного отдела, уповая на качество своих высоких ботинок, вошел в воду и приблизился к бомбе вплотную. Военком и его зам на такой же подвиг не отважились, так как были в туфлях. Они опасливо рассматривали бомбу, соображая, что же с этой напастью делать дальше?

– Ну, как она? – спросил военком с берега.

Начальник оперативного отдела сделал многозначительную паузу и только потом ответил:

– Вполне работоспособная.

– Что делать будем? – повернулся военком к заму.

Тот пожал плечами:

– Саперов надо вызывать, что же еще?

– А где у нас саперы? – с задорной ноткой в голосе спросил из воды начопер. И сам же на свой вопрос ответил: – В Днепропетровске у нас ближайшие саперы! Сколько до них часов? Пять часов до них при хорошей погоде! А ты, Николай, самолично будешь охранять эту железяку двое суток?

Зам недовольно засопел и полез за носовым платком. Он вытер платком вспотевший лоб, потом громогласно высморкался на траву и предложил:

– Да на лодку ее и в воду! На глубину! Как лежала, так и лежать будет. Пока совсем не проржавеет, гадюка.

– Ищи лодку, – скомандовал военком заму. – Немедленно! Пока никто не разнюхал. А то хай подымут до самого Генерального штаба!

– Где я ее сейчас найду? – огрызнулся зам. – Рабочий день ведь. И еще не вечер. Люди на работе. А тут, гляди, Иван Михалыч, – одни дачи.

– Ось на дачах и шукай! – сплюнул в сердцах военком и пошел к машине.

– Не проявляй инициативу, хлопче, – из русла Днепра посочувствовал заму начопер. – Это дело в армии наказуемо! До подполковника дослужился, а не догоняешь!

Начопер вышел из речных вод, отер левый ботинок о траву, освобождая его от коричневых водорослей. Около уазика томился военком, размышляя о неожиданно подвернувшейся напасти.

Зам покорно запылил в направлении дачных построек, постепенно растворившись в колебаниях горячего воздуха. В машине подал голос радиотелефон. Водитель услужливо снял трубку и подал ее военкому. Звонил начальник райотдела милиции.

– Здоровэньки булы, Иван Михайлович! – прогундосила трубка. – Мий летеха у журнали, як на смэртный грих, записав про тую бонбу. А завтра до нас комиссия приезжа. Колы що будуть пытать, то я скажу, що ты бонбу знычтожыв, согласно дирэктывы Генштаба. Добре?

– Нету никакой директивы. Есть боевое распоряжение. А бомбы уже нету. Соображаешь?

– Та соображаю, конечно. Бувай здоров, Иван Михайлович!

– Будь и ты здоров, Алексей Степанович!

Начопер пристально рассматривал свой все-таки подмокший ботинок. Невесть откуда взявшиеся божьи коровки вольно разгуливали по капоту уазика. Водитель профессионально засопел, уронив буйну голову на руль. Военком морщил лоб, пытаясь вспомнить что-то важное, но жара не давала сосредоточиться. А может быть, мешал храп водителя.

Из раскаленного ниоткуда возник зам во взмокшем камуфляже и с оторванным наполовину левым погоном. Военком встрепенулся, а начопер, наоборот, впал в уныние.

– Есть лодка! Есть! – издали начал рапортовать зам. – Совсем недалеко. Дед хозяин. Должен сейчас приплыть. За веслами пошел. Он их соседу давал. Весла давал. Соседу.

– Ладно, не ори, – отстранил его военком. – Что, за ветку зацепился? – указал он рукой на погон.

– Да, за ветку, – чрезмерно охотно подтвердил зам. Левое веко его дернулось.

– Что, дед сам будет грузить бомбу в лодку? – уточнил на всякий случай из-за капота начопер.

Зам факт вопроса проигнорировал.

– А в ней не меньше центнера! – ехидно уточнил начопер.

И замолк под суровым взглядом военкома.

Из-за ближнего берегового бугра выплыла старая облезлая лодка. По всем признакам она принадлежала раньше какой-то развлекательной организации, так как сохранила на бортах остатки славянской вязи. Греб на утлой посудине худой бородатый старик, босые ноги которого омывала колышущаяся по полусгнившему настилу черная жижа.

– Тридцатку попросил за рейс, – тихо уточнил зам, отворотив лицо от военкома, но обращаясь именно к нему.

– Где я тебе возьму тридцатку? – скрипнул зубами военком. – Витя, – он обратился к начоперу, – у тебя деньги есть?

– Нету денег, – равнодушно ответил начопер.

– Я свою десятку ему дал. Авансом, – промямлил зам.

Военком начал шарить по карманам. Лодка приблизилась и засипела днищем по отмели.

– Где тут ваша бомба? – с оптимизмом, пропорциональным сумме аванса, закричал дед из своего корыта. – Давай, грузи ее, ребята! У меня дела!

– Знаем твои дела, – бурчал военком, расправляя скомканные в карманах дензнаки. – Всё, десять гривен. Больше нет. Ни копья! Ну-ка, пошурудите по карманам, орелики, может, чего и завалилось?

Начопер наскреб три с полтиной. Пять гривен добавил проснувшийся шофер. Зам только развел руками. Левое веко его дернулось.

Работники военкомата снова подошли к берегу. Предусмотрительный шофер уже успел разуться и снять брюки.

Начопер сел на траву и принялся стягивать ботинки: второго заплыва им по всем признакам было не выдержать.

Военком повернулся к заму, который до этого момента трусливо прикрывал тылы, и выразительно на него посмотрел. Зам понял и принялся расстегивать поясной ремень.

Сначала начопер и шофер попытались взять бомбу с наскока. Она не поддалась. Видимо, под слоем песка находился ил, которым бомба оказалась припаянной ко дну лучше, чем оловом.

Шофер сбегал к уазику и принес монтировку. Стараясь угодить начальству, суетливо начал подкапывать бомбу с боков и нечаянно задел взрыватель.

– Стой, собака! – испуганно рявкнул военком с берега. – Стой, тебе говорю! Ты что, жить не хочешь? Виктор, дай ему леща, гадюке! Это бомба, сукин ты сын, понял? Бомба!

– Ишь, размахался! – брезгливо добавил дед из лодки. – Махает и махает, курдючной овцы сынок! Мине что, за твой и свой упокой пора выпивку заказывать, что ли?

Стоя на берегу в туфлях, со снятыми штанами в руках, зам посерел лицом и, кажется, в жару продрог. Военком повернулся всем туловищем к нерешительному заму и указал ему направление к бомбе.

Общими усилиями бомбу отковыряли, раскачали в воде и с большой натугой погрузили в лодку. Под тяжестью бомбы лодка заметно просела. Придонная жижа накрыла боеприпас почти полностью.

– Давай, давай, хлопчики, грузитесь! – торопил дед. – А то потонем до срока! Куды ее везть-то?

– Я покажу, – подал голос, доселе молчавший зам. – Вон туда, на глубину.

Под тяжестью грузчиков лодка просела еще сильнее. Речную воду и кромку борта разделяли сантиметров десять, не более. Дед разобрал весла, уперся в бомбу пятками и начал отход. Военкому пришлось вступить в воду, чтобы сдвинуть судно с мели. Лодка отошла от берега, а военком, чертыхаясь, стал выливать воду из туфель и отжимать низы штанин.


* * *

Дневная жара уже спала, и тюль на раскрытой балконной двери в квартире военкома пузырился от прохладного ветерка. Военком откушал свежих беляшей и запил это дело холодным квасом. Телевизор о чем-то мурчал. Дрема смежила очи районного военачальника. Жена уронила на кухне какую-то утварь, на что военком вздрогнул и пробудился. И тут его пронзила мысль, которая постоянно ускользала от него на жарком берегу Днепра:

– Фарватер!

Это ужасное слово заставило заколотиться военкомовское сердце, а рука сама собой потянулась к телефону.

– Андрей Павлович, вечер добрый! Как вы такую жару переносите? Слава богу, вы дома! Тут такое дело, Андрей Павлович, такое дело… Даже не знаю, как начать. Совет мне ваш очень нужен, Андрей Павлович! Совет старого морского волка. Что вы говорите? Да нет, какой вы старый? Это так, к слову. Извините, Андрей Павлович. Я вам сейчас все расскажу. Вы минуточек пять уделить мне можете?

Как мог связно, военком пересказал все детали сегодняшнего дня. Особое ударение сделал на то, что затопить бомбу на глубине посоветовал ему зам, а он, простите уж боевого полковника, не допер сразу…

– Жаль, Иван Михайлович, что сразу не сообразили. Очень жаль! Обмелел Днепр. Судоходный фарватер сузился. Видели, как вешки сблизились? Мы теперь суда с осадкой в четыре метра пускать боимся. Но пароходы идут. Толкачи баржи прут. А знаете, какая у буксира-толкача сила? А как он винтом вашу бомбу поднимет?

– Что же делать, Андрей Павлович? В милицейском журнале про бомбу записано. Мой оперативный дежурный тоже накарябал, чтоб ему! А у ментов завтра проверка. Как начнут ковырять!.. Что делать, Андрей Павлович? Как ее, заразу, теперь найти? Как вытащить? Ночью же баржи по Днепру пойдут. Если что подорвется, меня начальство так отделает, что даже черти на сковородке откажутся жарить!

– Ты вот что, Иван Михайлович, горячку не пори. Дай подумать. А сейчас на работу езжай. Труби общий сбор. Чтоб никого в форме я не видел. Чтобы оделись как на пикник. Я через час подскачу, что-нибудь придумаем.

Военком вытер ладонью пот со лба, да так и застыл, сгорбившись на диване, скорбно сжав нижнюю часть лица в горсточку. Жена уже минуту как стояла в дверях и смотрела на мужа расширенными глазами.


* * *

В военкомате царили растерянность и непонимание оперативной обстановки. Военком сычом сидел в кабинете, допустив к телу только начопера. Попавший в опалу зам абсолютно измаялся, но не покидал комнату оперативного дежурного. По коридорам сновали непривычно наряженные в гражданские одежды сотрудники. С места на место перетаскивались противогазы и «тревожные» сумки с запасом еды и питья. В коридорах всплывали совершенно невероятные слухи, пугающие своей правдоподобностью. Зав учетным столом невзначай обмолвилась, что вчера подслушала телефонный разговор мужа с сотрудником. А муж ее, между прочим, начальник управления кадров в городской администрации. Так вот, муж якобы говорил тому, на другом конце провода:

– Не дай бог, если Турция в войну ввяжется …

Кто-то некстати позвонил от входной двери военкомата.

– Господи, – запричитала уборщица тетя Серафима, – только войны нам не хватало! А я-то думаю, куды это соль в нашем магазине исчезла? Значит, началось! Мыло надоть брать! И спички!

– Что началось? – вспылил желчный начальник материально-технического отдела, – Вой на началась? Так нас бы первых известили! Мобилизацию кто, кроме нас, проводить будет?

– Ха, так тебе и сказали! – презрительно хмыкнул капитан из секретки.

Капитана в нем опознать было нельзя, так как он был закамуфлирован в синий спортивный костюм без погон.

Звонок от двери повторился.

– А что, когда москали в Чечне воевали, так ты мобилизацией занимался? – в упор спросил начальника МТО волосатый майор из второй части в футболке с надписью «Кинг-Конг». – Где ты ее, эту мобилизацию, видел?

– Зачем же все таки военком приказал по гражданке явиться? Сумки вон приперли. Мне моя не хотела пузырь ложить, а я ей говорю: ложи бутылку, не выкобенивайся! Может, последний раз видимся! – задумчиво изрек от окна дежурки капитан из секретки.

Громко хлопнула дверь на втором этаже. По лестнице сбежал, шлепая босоножками, шофер военкома. Он ворвался в комнату к оперативному дежурному и громко завопил на правах особы, приближенной к высшему командованию:

– Ты чего дверь не открываешь? Человек уже полчаса звонит, а ты не открываешь! Вы бы еще у двери баррикаду соорудили!

Ясно было, что такое разнузданное поведение шофера было инициировано самим военкомом после звонка по мобильнику от незнакомца.

– Так я что? – начал оправдываться оперативный дежурный. – У нас особое положение, а он рвется! Не могу я в такое время пускать посторонних на объект. Сам же военком меня по шапке не погладит!

– Это начальник ГИМС, понял? – наклонился к нему шофер. – Государственная инспекция маломерных судов по нашему району. Понял?

– Понял, – покорно ответил оперативный дежурный и нажал кнопку блокировки замка.

Сопровождаемый шофером по коридору прошел низенький старичок в фуражке с витым золотым шнуром по околышу и военно-морской кокардой. Тулья фуражки, как и определено уставом на летний период, была обтянута белым чехлом. Старичок имел насупленный вид и на ходу недоуменно оглядывал из-под торчащих бровей столпившихся сотрудников.

– Это же Андрей Павлович! – разрядил напряженную атмосферу высунувшийся из дежурки зам. – На пенсии он. Бывший подводник. Видели у него на кителе значок «За дальний поход»?

Большой и красивый значок с профилем субмарины на фоне Андреевского флага видели все. И это как-то успокаивало. Турки пока не стояли под стенами города. Не бряцали ятаганами. Не было слышно ржания коней и истошных воплей полонянок. Пока в природе ничего страшнее божьих коровок не наблюдалось.

– Так що ж мэни моя баба поклала? – с видом крайней заинтересованности промолвил прапорщик, заведующий складом, расстегивая «молнию» на «тревожной» сумке.

Его опередил капитан из секретки, который уже секунд пять как сжимал в руке горлышко прощальной бутылки и озирался в поисках тары для разлива. Оперативный дежурный торопливо рылся в ящике стола, в котором немытая тара никогда не переводилась. Замужние женщины и девушки из отделов привычно молниеносно начали разворачивать свертки с закуской.

Только-только пропустили по первой, как снова появился шофер военкома и поманил пальцем зама. Зам проглотил целиком пупырчатый маринованный огурчик, вытер губы тыльной стороной ладони и одернул штатский пиджак.

А наверху тем временем бушевал бывший подводник:

– Ты зачем народу столько согнал? Полгорода уже знает, что в райвоенкомате общий сбор. Матеря призывников по чердакам прячут! Соль расхватали, мыло из рук рвут!

– Вы же мне сами сказали общий сбор трубить! Вот я и приказал, как вы сказали…

– Ты меня не понял! Не понял ты меня! Что значит общий сбор? Кто с тобой был на реке? Вот тех и давай, а прочих гони по домам, пока из Киева тебе не звонят и в танки снаряды не грузят!

Зам, который поднялся на второй этаж, столкнулся с военкомом, выскочившим из кабинета. Военком развернул зама лицом к лестнице, подтолкнул в спину и тихо распорядился:

– Всех – по домам! Немедленно! Отбой!

Зам вразвалочку сошел по лестнице, прошел по коридору к заполненной до отказа дежурке, растолкал толпу и протиснулся к столу. Ему тут же поднесли налитый стакан. Зам осторожно принял стакан, посмотрел на него с сожалением и опрокинул содержимое в рот. Те же руки подали что-то скользкое на закуску. Зам прожевал нечто, отдаленно напоминающее по консистенции соленый груздь, обвел сотрудников просветлевшим взглядом и скомандовал так же тихо, как и его начальник:

– Отбой! Всем по домам!

Из толпы под общий недовольный гул послышались негодующие возгласы:

– Как же так? В кои веки собрались, а тут … Главное, все есть … Давайте, Николай Максимович, еще по пять грамм… Нельзя же так вдруг!

Зам одернул пиджак и строго сказал:

– Только строго по пять! Минуту на закусь, и чтоб ни души на три квартала вокруг!

Коллектив с энтузиазмом воспринял уточненный приказ и срочно принялся разливать по стаканам неизрасходованные «тревожные» запасы.

Военкомовский уазик стоял почти на том же месте, где сегодня состоялось первое свидание военкома с бомбой. С той стороны неба, где село солнце, веером расползлись серо-розовые облака, очертаниями напоминающие огромный взрыв. У кромки воды стояли все участники дневных событий плюс начальник ГИМС в издали белеющей фуражке. Шофер, конечно же, привычно спал на руле.

– Ну, где вы ее утопили? – обратился дед-подводник к военкому.

Военком пожал плечами и указал на зама:

– Вот он топил, он и скажет.

Зам нерешительно потоптался, расстегнул пиджак и сделал неопределенный жест в сторону Днепра:

– Вроде бы вон там.

– А точнее? – не унимался начальник ГИМС.

– Точнее не могу. Темно уже. Но помню, вроде бы на самой середке, – с усилием промолвил зам.

– Так, ясно, – снял и изнутри протер фуражку платочком начальник ГИМС. – Надо бы протралить фарватер. Возьмем невод. Метров сорок. Я катера подниму на крыло.

– Где мы в такое время невод возьмем? – задал провокационный вопрос начопер, благоразумно отошедший в сторону и облокотившийся на капот уазика.

– Невод не проблема, – заметил доселе молчавший зам. – У Никифоровича в гараже есть.

– Его обязательно нужно модернизировать. Утяжелить, – авторитетно продолжил подводник. – На погонный метр нужно подвесить минимум по пять грузов. Граммов по сто каждый, не меньше.

– Где нам взять эти груза? – донеслось от капота.

– Вполне подойдут железнодорожные гайки! – не унимался начальник ГИМС.

– Вы, Андрей Павлович, нам что, железную дорогу предлагаете разобрать? – не удержался военком.

– Прямо по Чехову, – хохотнул начопер от капота. – Гайки на грузила!

Подводник негодующе посмотрел на некстати веселящегося начопера из-под ершистых бровей:

– Перестаньте смеяться, товарищ подполковник! – резко сказал он. – На станции в запасе этого добра как грязи. Надо позвонить Сергею Васильевичу, он поможет.

– Не поможет Сергей Васильевич, – печальным эхом откликнулся военком, – в отпуске он. Уже неделю.

– Я тут слегка подсчитал, – перестал смеяться начопер, – так вот, выходит, что на сорок метров нам нужно двести гаек. То есть два ведра. Двух ведер гаек даже у Сергея Васильевича нет. И цеплять их к неводу мы будем три дня и три ночи! А баржи вот-вот пойдут!

– И катера-то у вас, Андрей Павлович, смех, да и только: одна дюралька «Прогресс» и вторая посудина, даже не помню, как называется! – грустно вставил военком. – Они не то чтобы тралить, дай бог, чтоб добровольно не утонули!

– Про катера не надо, Иван Михайлович! – обиделся начальник ГИМС. – Я к тебе со всей душой, помочь хочу, а ты… Все, поехали в город, поздно уже!

– Андрей Павлович, ну что вы как дитё малое! – всполошился военком. – И пошутить нельзя. Я так думаю, что бомба в трал не пойдет, не щука ведь! Гайками ее не подцепишь, а она круглая, зараза!

– И под центнер весу в ней, – добавил голос от капота.

– Так, – почесал переносицу под фуражкой начальник ГИМС, – а если кошкой ее?

– Днепр – кошкой? – недоверчиво отозвался от кромки воды доселе молчавший зам.

Между тем опускалась ночь. На востоке всплыла огромная красноватая луна. Было полнолуние, и тишь стояла необыкновенная.

– Эй, Григорий, – окликнул военком шофера, – просыпайся, злодей, да посвети фарами на речку!

Григорий посопел, чем-то пощелкал в кабине, и на береговую линию упали бледные лучи фар.

– Да ты на реку свети, демон! – возмутился военком. – Нам туда смотреть надо!

– Не могу на реку, – отозвался шофер из кабины. – Берег вниз наклоненный. Ей домкратить передок нужно, чтоб на воду посветить!

– А ты фарой-искателем посвети! Не соображаешь, что ли? – рассвирепел военком.

– Не могу, Иван Михайлович, – жалобно отозвался шофер из недр уазика, – нету в ней лампочки!

Военком тяжело вздохнул и прислушался. Свет луны над Днепром из оранжевого постепенно становился серебристым. Над военкомовским ухом нежно запел комар. Своего комара или даже нескольких услышал и зам. У капота начальник оперативного отдела хлопнул себя по шее.

– Ждать надо, – веско сказал военком. – Ждать, пока баржи пойдут. Тогда и станет ясно: или под суд идти, или спать к жене под бок.

Подводник обратился к шоферу:

– Сходи, Гриша, пошукай каких-таких палок. Костерок разжечь надо, а то эти твари нас тут живьем погрызут.

Через несколько минут вспыхнул слабый огонек, вокруг которого сгрудились участники эпопеи.

– Помню я, в семидесятом, кода мы вокруг Африки патрулировали, у самого побережья Анголы наткнулись мы на минреп, – тихо начал начальник ГИМС. – Глубина где-то метров двадцать, не боле, в отсеках жара, а он скребет по обшивке. Да так, что все враз замерзать со страху стали. Я стою в центральном посту и думаю: носовые рули прошли – вот счастье. К рубке скрежет приближается. Там много чего торчит. Зацепим, значит, подтянем под себя – и крышка: пойдем рыб кормить всем экипажем! Я кричу в турбинный отсек: стоп машины! Малый назад! Опять, стоп! Слушаем – не понять, то ли уже наматываем минреп на себя, то ли отцепились…

– Андрей Павлович, – вставил доселе молчавший зам, – так Ангола ведь, кажется, в Южной Америке?

– А я что сказал? Ангола? Не, оговорился – Гвинея. Но у побережья Анголы тоже ходили. Году, по-моему, в семьдесят втором.

– Что же дальше было? – поинтересовался начопер. И добавил персонально для зама: – Ангола, между прочим, находится в Западной Африке.

– А дальше было так, – сдвинул на затылок фуражку начальник ГИМС. – С правого борта что-то «кряк», как будто железка какая лопнула. А там у нас руль глубины…

– Идут! – глухо сказал начопер.

Подводник прекратил рассказ, и все повернули головы к реке. Почти вдоль русла наискось Днепр пересекала сверкающая лунная дорожка. Хорошо был виден противоположный берег, и по мелкой ряби определялся стрежень, огражденный вешками. Где-то там затопили опасную бомбу верный зам военкома, бравый начопер и шофер Гриша.

– Нет, вроде тихо, – настороженно произнес зам. – Показалось…

Некоторое время все прислушивались. Кроме комаров, ничто не нарушало покоя куинджевской ночи.

Военком прихлопнул очередного кровопийцу:

– И чего это комарье божьи коровки не сожрали? Мать их!..

– Так они же днем летают, пока комар спит, – разъяснил наивный Гриша.

– Тебя не спрашивают, – оборвал его военком. И обратился к начальнику ГИМС: – Так что там дальше было с Анголой?

– С Гвинеей, – поправил начопер.

– А ничего, – проявляя вдруг испортившееся настроение, буркнул подводник. – Всплыли, мину отцепили, расстреляли и все!

– Точно, идут, – всполошился шофер. – Слышите?

Издалека послышалось постукивание судового двигателя. Из-за поворота реки, километрах в трех ниже по течению, обозначились бортовые огни буксира.

– Тянет, – определил начальник ГИМС. – Если из-под винта долбанет, то и барже каюк! Эх, вы, ликвидаторы!

– Андрей Павлович, – возмутился военком, – не вам, а мне под суд идти в случае чего! Мы же на вас надеемся…

– А что, правильно, – поправил фуражку начальник ГИМС, – кто про мины и бомбы больше моего знает? У них, знаете, бывает, что взрыватель от ила закоксуется, а винтом его и размоет. Не взорвалась она в свое время почему? Шарик какой заел или пружинка. А струя из-под винта шарик или пружинку освободит и – раз, взрыватель снова на боевом взводе. Поняли, архаровцы?

– Какой вам военком архаровец? – вставил слово доселе молчавший зам. – Полковник все-таки!

– А по мне хоть адмирал! – вспылил агрессивный начальник ГИМС. – Первый буксир пройдет, воду взбаламутит, освободит взрыватель. А второй или там третий – бабах, и нету ваших! Все в дамках!

– Что же делать, черт подери? – отчаялся военком.

– Ждать! – отрубил подводник. – Ждать и надеяться, что пронесет.

Буксир подошел совсем близко. Машина гудела, лопотал винт, к берегу пришли тяжелые волны. Они хлюпали об обрывистый берег под дачами и рулонами раскатывались по отмели. Черный в ночи буксир медленно протащил плоскую баржу мимо людей, застывших в напряженном ожидании на берегу. Ничего не произошло. Буксир, деловито покряхтывая, ушел вверх по течению. Зам повернулся лицом к луне и перекрестился. Шофер Гриша влез в уазик, хлопнул дверцей и привычно упал головой на руль. Военком пошевелил прогоравший костер корявой палкой и обратился к начальнику ГИМС:

– Андрей Павлович, как, по-вашему, может, обойдется?

– Хочу надеяться, Иван Михайлович, – вздохнул подводник.

Начопер принял стойку легавой:

– Второй идет, слушайте!

Все навострили уши. И правда, сквозь плеск не успокоившейся реки донеслось равномерное урчание дизеля.

– Толкач, – уверенно определил начальник ГИМС.

И этот буксир прошел мирно, хотя напряжение на берегу по-прежнему было высоким. Луна переместилась к югу, лунная дорожка исчезла. Река стала мрачной и неприветливой. Костер догорел, дрова закончились. Гриша похрапывал внутри машины. Комары зверели все больше. Третий буксир встретили без особого испуга. Буксир протарахтел не по фарватеру, а гораздо ближе к дальнему берегу, едва ли не по вешкам.

– Пьяные на борту, сволочи, – не сдержался подводник.

– А что сделаешь, – равнодушно заметил начопер, – на их зарплату одна радость – выпить. Ничего на реке не украдешь, и шабашки никакой нету!

– Все равно, – несогласно мотнул головой начальник ГИМС, – дисциплина на воде нужна! И неважно где – на море, на реке… А как потопит он свой пароход? Да с экипажем? Под водой только рыба себя нормально чувствует.

– Какой там у него экипаж? – возразил начопер. – Сам – шкипер и швартовый матрос. Вот и весь экипаж.

– У матроса тоже, может быть, и жена, и детишки есть, – не унимался начальник ГИМС. – А то напился шкипер и гоголем скачет!

– Да ладно вам, – примирительно вмешался военком. – Я подумал, что, наверное, стоит послать все это куда подальше! Не взорвалась под третьим буксиром, то какого лешего ей рваться под четвертым или двадцать четвертым?

Подводник в фуражке с белым верхом призадумался:

– А может быть, Иван Михайлович, вовсе никакой бомбы не было? Ты меня понимаешь? Вы приехали по сигналу, а бомбы нет. Смыло на глубину. Или она тому пацану привиделась? Что он в бомбах понимает? Может, это и не бомба была, а ресивер от камаза?

– Не было бомбы, товарищ полковник, – обрадованно подтвердил приснувший было зам. – Мы с вами сигнал проверили. Информация не подтвердилась!

Небо на востоке посветлело. Луна сбавила интенсивность подсветки. Откуда-то из-за дач выполз язычок утреннего тумана, испугавший комаров. На шум из тумана, как привидение, нарисовался вчерашний бородатый дед-лодочник. Наверное, в утреннем покое у Днепра звуки голосов разносились достаточно далеко. Дед вместо приветствия хрипло завопил:

– Как бомбы не было? А те гривня пятьдесят, что ты недодал? Мне как, простить тебе предлагаешь?

Дед решительно шел к военкому. Начальник ГИМС, не зная предыстории, с недоумением наблюдал за происходящим.

Приблизившись, дед-лодочник вытянул указательный палец в направлении зама:

– Или я ему, подлецу, мало вломил за то, что он лодку спереть хотел?

Военком с лицом сомнамбулы полез в карман и добыл оттуда сложенную вдвое десятку. Дед ловко выхватил бумажку из руки военкома и дематериализовался.

– Что это было? – спросил ошарашенный начальник ГИМС.

– Явление Христа народу, – ответил за военкома начопер.

Зам привычно промолчал. Но левое веко его дернулось.




Магическая таблица


Доктор Полуянов вернулся в необитаемую квартиру около девяти вечера. Жена с тещей кормили комаров на даче, а сын нежился на Золотых песках в молодежном лагере.

В холодильнике доктор нашел всего ничего. Съел это безо всякого удовольствия и завалился на диван с «Независимой газетой».

Что-то сегодня не читалось и не дремалось, хотя доктор Полуянов изрядно устал за день, встретив и проводив около трех десятков пациентов. Грустно размышляя на привычную тему: сколько времени уходит на идиотскую писанину – доктор невольно вспомнил одного из сегодняшних посетителей. Уж очень тот был настырным, въедливым и зловредным. Налицо был психоневроз в комплексе с нейроциркуляторной гипертензией. Пациент, в недавней биографии военный, по темпераменту холерик, отягченный алкогольной наследственностью, размахивал руками, подпрыгивал на стуле и непроизвольно плевался сквозь дырку от отсутствующего шестого зуба справа сверху. Коленный рефлекс продемонстрировал такой, будто его ударило током в триста восемьдесят вольт. Трясущейся рукой попробовал дотронуться до кончика носа, но чуть не попал в рот. Короче говоря, вместо мысленно отведенных на него пятнадцати минут, доктор провозился с ним сорок пять, а может быть, и все пятьдесят.

Возможно, доктор Полуянов, утомленный нервной работой психиатра, и незаметно вздремнул, совсем слегка, но это как-то не зафиксировалось в памяти. Разрозненные мысли проносились в голове смутными цитатами из умных книг, одна из которых появлялась перед глазами чаще и отчетливее остальных: «Курс психиатрии» С. С. Корсакова, издания 1914 года. В красно-коричневой обложке, легко открывающаяся в начале раздела о половых извращениях.

Потом возник образ бородатого Зигмунда Фрейда, похожего на нашего академика Ивана Павлова. Фрейд-Павлов стукнул сухими кулачками по журнальному столику у изголовья дивана господина Полуянова и ехидно осведомился:

– А как у нас, батенька, обстоят дела с либидо?

Какое-то время доктор еще полежал в полузабытьи, потом встал, нащупал в сумерках кухни выключатель электрочайника и пристроился на кухонный табурет в ожидании кипятка. Чайник со скоростным нагревом вмиг взъярился, забулькал и, удовлетворившись, со щелчком отключился от сети. Но доктор Полуянов уже забыл про кипяток. Мысль, которая внезапно пришла ему в голову, увлекла в совершенно неведомые дали.

Если вспомнить, что все болезни его профиля имеют определенные внешние признаки… Как то: поведение, моторика, реактивность, адекватность… Ну, и прочее… И если эти признаки, сформулированные тысячами специалистов далеко задолго до доктора Полуянова, хотя бы тем же С. С. Корсаковым и иже и с ним, объединить в таблицу? Каждому диагностическому признаку присвоить условный балл, а потом по сумме баллов ставить диагноз? Конечно, не так примитивно, но что-то в этом роде. Есть же ведь на свете куча тестов, которыми приходится пользоваться и самому, но тут нащупывается некий универсальный инструмент, который должен: а) волшебным образом облегчить жизнь; б) сократить время приема больных; в) свести к минимуму идиотскую писанину.

Очень кстати доктор Полуянов вспомнил, что его золотопесочный наследник подает надежды в компьютерной области. И совсем неплохо бы загрузить его темой. Вполне может пригодиться в качестве дипломной работы!

Он включил на кухне свет, нашел какой-то листочек бумаги и огрызок карандаша и начал набрасывать скелет идеи, которая увлекала его все больше.

Часам к одиннадцати идея вчерне воплотилась в карандашных докторских каракулях, которые разобрать мог только лично он или, на худой конец, профессионалы-графологи из аптеки.

В ход пошел уже третий завалявшийся в пустой хлебнице листочек бумаги. Взять хотя бы того сегодняшнего пациента. До неприличия агрессивен, с кучей комплексов – готовая иллюстрация для студентов-медиков второго курса. Но ведь сталкиваться с подобными типами приходится чуть ли не ежедневно… А мы его в таблицу! В таблицу его, миленького! Что, не лезет со своей дистонией? А мы дистонию введем в виде дополнительных коэффициентов. Сюда же – дебилизм, кретинизм и маразм! Нет, это все – в отдельные графы. Нельзя валить в общий котел соматику, физиологию и невропатологию!

В два часа ночи доктор пощупал совершенно остывший чайник и снова включил его. Сахар в виде сухого остатка еще вчера наблюдался в глубокой тарелке, в которую доктор пересыпал его из неудобной сахарницы для удобства пользования. На сей момент к борту тарелки полукольцом припаялась желтоватая от чайной заварки масса, похожая на ледяную корочку в луже. Доктор не стал ее соскребать ввиду позднего часа и ледяной прочности, а просто наклонил чайник и налил в тарелку то, что предполагал выпить. В ту же тарелку он погрузил пакетик чая, удерживая его за фирменную ниточку. И когда забереги по краям тарелки растаяли, повертел в ней подвернувшейся под руку столовой ложкой. После этой процедуры от чая стало отчетливо пахнуть куриным бульоном.

До приезда сына из Болгарии доктор Полуянов смог продвинуться в развитии идеи еще на несколько пядей. К тому времени он купил пачку быстрорастворимого сахара-рафинада, искоренив раз и навсегда проблему последовательного пересыпания сахара сначала в сахарницу, а затем в тарелку.

Сын приехал загорелый, как арап Петра Великого, неузнаваемый и суетливый. Постоянно норовил ускользнуть из дому, ссылаясь на таинственную занятость, за которой отчетливо просматривалась некая особа противоположного пола и то же хре?ново либидо! Взнуздать и запрячь отпрыска никак не удавалось. Но мимолетный интерес к проблеме сынок проявил лишь тогда, когда папа намекнул ему на поощрение с его, родительской, стороны. То есть на не безвозмездность ратного труда.

К концу августа с дачи возвратились жена с тещей, перемыли посуду и перестирали в доме все, что смогли найти. Быт стал на накатанные рельсы, а сынуля в промежутках между свиданиями состряпал на компьютере нечто, что требовало квалифицированной корректировки специалистом. Омрачал эту идиллию скандал с женой, которая в исписанных доктором листочках опознала неоплаченные счета за квартиру и телефон.

За это время доктора Полуянова пару раз посещал тот отставной полковник без шестого зуба справа сверху. Лучшего объекта было не сыскать! Действительно, случай в практике незаурядный и сложный. Поэтому доктор даже радовался приходу бешеного пациента, старательно выявляя в нем компоненты расстройств для своей магической таблицы. Доктор уже был в курсе дела о роде войск ветерана, о географии его перемещения по стране, о страшной истории с казнокрадом-генералом, и о касательном пулевом ранении, полученном во время пьяной охоты. Доктор был также просвещен о том, что команды нужно отдавать раздельно, в два приема. Например:

– Нале-во!

А команда «шагом марш» подается обязательно под левую ногу! Если бы не беспечные каракули доктора Полуянова, то сестрички из регистратуры, являющиеся по закону военнообязанными, вполне могли бы пополнить свои знания в области фортификации таким термином, как «откопка окопа способом отрывки приямка» или популярной армейской гиперболой «окоп полного профиля для стрельбы с лошади стоя». Но доктор настолько увлекся многообещающей идеей, что начисто позабыл о своих кураторских педагогических обязанностях в отношении младшего медицинского персонала.

Психиатр по инерции выписывал пациенту какие-то снадобья, которые, по словам страждущего, то вызывали во рту страшный сушняк, то поднимали мочиться по три раза за ночь.

Тянуть с постановкой окончательного диагноза было уже нельзя: лютый пациент грозил закидать жалобами Верховный суд и даже Страсбург. Доктору пришлось насильно усадить сына за компьютер и начать ходовые испытания программы.

Сверяясь с бланками рецептов, на обороте которых доктор имел привычку наносить свои заметки, пару раз совершив перенос одних симптомов и синдромов из графы в графу, автор магической таблицы, прикусив губу, нажал на итоговую клавишу “Enter”, чтобы воочию увидеть результат своего вдохновения. Машина не взъярилась электрическим чайником. Она по-старушечьи пошамкала исходными данными и ехидным жирным шрифтом высветила в графе «диагноз»: «ИДИОТ».




Мадридские козни


Степан Николаевич привел в дом сравнительно молодую женщину. Между прочим, цыганку. Пока временно, взамен давно умерших странными смертями двух предыдущих жен. А на работе Степан Николаевич, в просторечье Николаевич, откровенно, но пока без взаимности симпатизировал сравнительно молодой замужней сотруднице, которую для солидности называл Николаевной.

Муж у Николаевны был Николаевич лично известен, и вступать с ним в единоборство Николаевич опасался именно по этой причине.

А пока в виде знаков внимания Николаич периодически преподносил Николаевне, якобы на благо ее семьи, всякие затейливые гостинцы в виде домашних собственноручных заготовок. Как то: медка персонального гонения, несравненного хруста квашеной капусты с клюквой, помидорчиков же в трехлитровой банке, у которой донышко сплошь было заботливо устлано листиками черной смородины. Подношения маскировались Николаевичем как знаки уважения мужу Николаевны, который и впрямь был человеком уважаемым, но отнюдь не потерял физических кондиций бывшего боксера и даже внешне был весьма грозен.

Как-то в непогожий зимний вечер Николаевич вознамерился подвесить в зале собственного дома новую люстру. Да что там подвесить: лично ее подключить! Результат, как говорят, не заставил себя долго ждать. На следующий день Николаевича недосчитались на работе. Мобильный телефон Николаевича покорно и безответно дудел, в общем, ни о чем. Раздосадованное начальство отрядило к дому Николаевича разъездную машину, водитель которой после командировки доложил начальству подробности про новую люстру. И еще прибавил, что Николаевича шибануло электрическим током, он лежит с повязкой на голове, а в доме нет света.

После дня отсутствия Николаевич появился на рабочем месте с двуручной хозяйственной сумкой образца вольных восьмидесятых и сообщил, что света в доме как не было, так и нет, и что электрики из района в электричестве ни черта не смыслят.

Из ретро-сумки Николаевич достал и уважительно вручил Николаевне нечто, тщательно завернутое в множество местных газет, с непередаваемым комплексным запахом домашней копчености и типографской краски. Дальновидный Николаевич и после электротравмы продолжил свои мадридские козни. Искренне благодарная и заинтригованная Николаевна тут же принялась разворачивать многослойную упаковку, но Николаевич остановил ее многозначительным жестом: мол, узнаете все дома, и супругу передавайте глубочайший привет!

Не скрывая нетерпения, Николаевна, едва переступив порог своей квартиры, растормошила пакет. Ее глазам предстало истинное чудо – увесистый шмат бело-розового полосатого сала, украшенного с бочка сдержанно коричневой корочкой. По кухне разошелся волнами столь соблазнительный запах, что Николаевна, вовсе не будучи голодной, достала из выдвижного ящика острющий, как бритва, узбекский нож и занесла его над то ли даром, то ли добычей. Нож был в свое время привезен грозным мужем Николаевны с космодрома Байконур в виде сувенира, но быстро прижился в хозяйстве. Приезжие узбеки наладили продажу этих ножей на городском базаре, но никого из многочисленных покупателей не смущала их двойная национальность.

Откровенно мусульманский клинок как-то неуверенно заелозил по неугодной Корану свинине. Николаевна привычно мысленно попеняла мужу за невнимательность к нуждам домашнего хозяйства и ломтик сала допилила, несмотря на то, что он так и норовил свернуться в полужидкую тряпку. Черный вполне православный хлеб нож отрезал с явным удовольствием, что ускользнуло от внимания Николаевны, оставив претензии к мужу на самом донышке сознания.

На пробу сало оказалось недосоленной дрянью на грани первой и второй свежести, категорически опровергая связь между вкусом и запахом. Вместо восторга, предполагаемого хитрым Николаевичем, и воспоминания о его благородной личности, получилось все с точностью до наоборот. С отвращением выплюнув остатки деликатеса, Николаевна призадумалась: то ли выбросить подношение вместе с множеством газет в мусоропровод, то ли скормить продукт голубям, которых во дворе развелось несметное число, им, беспардонным, на погибель? Известно ведь, что голубь – это крылатая крыса, не брезгающая ничем, даже костями, которые сердобольный жители большого двора иногда откладывали под сиреневый куст бродячим собачкам.

Так и не придя к определенному выводу, Николаевна снова вернула газеты в исходное состояние и до принятия окончательного решения положила некондиционное сало в холодильник, удовольствовавшись лишь ломтиком черного хлеба с вполне кондиционным запахом.

Далее события нарастали в следующей последовательности. Николаевна ушла в парикмахерскую делать маникюр. С работы приехал голодный и злой муж. Сунулся в холодильник. Хищно принюхался и сразу же обнаружил источник запаха, будоражащий воображение. Узбекско-казахский нож был вторично осквернен, но в гораздо более вызывающей степени. Муж отхватил от шматка добрую мужицкую долю, не вызвав у ножа и тени сомнения в своей остроте и неотвратимости. Однако прожевать вялую тряпку не первой свежести мужу не удалось, хоть он с нечеловеческим усердием пытался это сделать на протяжении следующих пяти минут. Освободив рот с помощью указательного и большого пальцев, муж тоскливо догрыз краюшку черного хлеба, от которой хоть и вкусно пахло, но это отнюдь не компенсировало разочарования.

На вопросительный взгляд мужа вернувшаяся со свежим маникюром Николаевна, чудная в своей искренности и наивности, сразу все поняла и тут же выдала имя и отчество поставщика. Муж, к тому времени уже основательно затарившийся спиралевидными макаронами и холодцом, приготовленным золотыми руками Николаевны, подобрел и не стал уверять ее, что тут же пойдет и собственноручно свернет шею этому, как он тактично выразился, кулинару-самоучке.

К исходу третьего дня свет в доме Николаевича так и не появился. По его словам, приходили электрики, нашли ноль, но фазу разыскать им так пока и не удалось.

– Я уже одну настольную лампу разбил с непривычки, – жаловался Николаевич сослуживцам. – Времянку цеплял на столб. А люстра висит такая красивая. И не светит!

Пришлось Николаевичу дать указание новой надворной сожительнице перенести потенциально опасные продукты из бездействующего холодильника в колодец, предварительно их загерметизировав. Цыганка оправила на временное хранение две трехлитровые банки с овощным ассорти (смеси помидоров-сливок, молоденьких огурцов с пупырчатыми корнишонами и бледными патиссонами), одна из которых уже помутнела, и некогда полноценную курицу-гриль, которая тоже стала попахивать, но могла оказаться еще вполне съедобной, если ее помыть в марганцовке. На улице трещал мороз, а в колодце температура обеспечивала одновременно и сохранность продуктов, и их взрывобезопасность. Некоторое количество кое-кому печально известного сала цыганка в колодец не спрятала просто потому, что не знала, что оно ввиду особой ценности хранится непосредственно под кроватью Николаевича.

На работе, улучив момент, коварный Николаевич перехватил спешащую по коридору Николаевну, заговорщицки, чисто по-мадридски прищурился и осведомился, пришлось ли ко двору его сальце?

Простодушная Николаевна слегка замялась, отвела глаза в сторону и созналась, что оно вроде бы не совсем того…

– Так это значит, что я в него просто соли не доложил, – вовсе не обиделся Николаевич. – Подсолю, исправлю! Ей-богу, исправлю!

Тем временем подкралась дата, которую традиционно отмечали на работе, и каждый сознательный сотрудник что-то принес из дому к общественному столу, чтобы все было как у людей. На напитки скинулись заранее, и торжество обязано было состояться при любой погоде. Николаевич привез две слегка помутневших банки с овощным ассорти, добытые из колодца, но уверил, что все в ажуре, закатка этого года, ботулизм отсутствует, за что он ручается головой.

По окончании проведенного с успехом мероприятия к выходу с работы подкатил муж и встретил веселую Николаевну, бережно несущую в руках трехлитровую банку. Оказывается, бдительный Николаевич, заметив, что одна из банок по причине весьма подозрительно вида осталась не востребованной, лично изъял ее из коллективного оборота и вручил, поглядев весьма многозначительно, в руки ничего не подозревающей Николаевне.

А подозревать было очень даже что! Муж Николаевны слыл, как уже упоминалось, человеком известным и уважаемым. Проработав десять лет на той самой работе, где ныне трудилась его супруга, муж почти всех знал. И его знали многие, если не все. И эти все и не все точно знали, что муж Николаевны питал особое пристрастие к маринованным овощам и регулярно поедал их в достойном количестве. И что растопить его суровое сердце можно довольно простым способом: угостить незатейливым маринованным помидором!





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=65421217) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения